Была ли у них история, были ли в этой истории моменты, когда
они имели возможность проявить свою самостоятельность? - ничего
они не помнили. Помнили только, что у них были
Урус-Кугуш-Кильдибаевы, Негодяевы, Бородавкины и в довершение
позора этот ужасный, этот бесславный прохвост! И все это
глушило, грызло, рвало зубами - во имя чего? Груди захлестывало
кровью, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о
бесславном идиоте, который с топором в руке пришел неведомо
отколь и с неисповедимой наглостью изрек смертный приговор
прошедшему, настоящему и будущему..."
Угрюм-Бурчеев проснулся и возвратился к сооружению
Непреклонска, но атмосфера неуловимо изменилась. "Он начал
нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во
время ночи. Он видел, как с наступлением сумерек какие-то тени
бродили по городу и исчезали неведомо куда, и как с рассветом
дня те же самые тени вновь появлялись в городе и разбегались по
домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий
раз он порываются выбежать из дома, чтобы лично расследовать
причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его".
Цитаты кончились.
Удивительно в них, конечно, не то, что великий сатирик дал
односторонний - не реалистический, а резко гротескный образ,
доведенный до чудовищности. На то он и сатирик. Удивительно то,
что, отталкиваясь от конкретных исторических фигур прошлого,
фигур гораздо меньшего масштаба, он предварят в своем творении
исполинскую фигуру будущего. Конечно, он увидел и изобразил ее
только с одной стороны, с той самой, которая роднила ее с
российскими деспотами прошлого. Но долгое, острое, исполненное
душевной боли и муки вглядывание мыслителя в типичные образы
отечественной истории и в ее тенденции привело его к
пророчеству о том, что тираническая тенденция, проявлявшаяся и
в Бироне, и в Павле, и в Аракчееве, и в Николае, достигнет
своей кульминации лишь в грядущем, и тогда появится на вершинах
власти тот, на одну из существеннейших сторон которого
Угрюм-Бурчеев похож больше, чем на любого из его предтеч.
Великие тираны российской истории, Иоанн Грозный и Николай
I, были орудиями демона великодержавной государственности - и
только. Этим исчерпывалось их метаисторическое значение, если
не говорить о том, что в первый период царствования Грозного
через этого царя водил демиург, а в конце - Велга. Орудием
очередного Жругра был и Сталин, но все дело в том, что этим
отнюдь не исчерпывалось его метаисторическое значение.
Как ни велика была Россия при Грозном и особенно при
Николае, но ее победы и поражения, возрастание или ослабление
ее мощи могли непосредственно отражаться на судьбах лишь
ограниченной географической зоны: Средней Европы, Среднего и
Ближнего Востока. Воинствующая российская идеология двух первых
Жругров - идея Третьего Рима и концепция "самодержавие,
православие, народность" - были отмечены провинциализмом,
узконациональным и конфессиональным. Это вполне соответствовало
той стадии мирового технического развития и международных
связей, которой достигло тогда человечество. Но связи
укреплялись и расширялись, а достижения техники изменили самое
понятие географического пространства, приблизив друг к другу
континенты, а воинственных соседей уперев друг в друга
границами с такой плотностью, с какою упираются один в другого
лбами борющиеся бараны. Передовое место в истории Россия заняла
с той минуты, когда внутри нее к власти пришла - впервые в мире
- интернациональная Доктрина. Россия стала первой страной,
вооруженной такой идеологией, какая могла бы, в принципе,
распространиться на все страны земного шара. Даже больше того:
в Доктрине был заложен такой импульс к расширению, который
предполагал своим пределом именно только границы планеты. Когда
мы говорим о мировых империях или мировых претензиях великих
завоевателей прошлого, от Чингиз-хана до Наполеона и Британской
империи, мы употребляем слово "мировой" в значении условном.
Революционная Россия с ее Доктриной была первой в истории
носительницей мировой тенденции в совершенно безусловном
смысле. Секрет же заключался в том, что вместо мечты о
всемирной гегемонии какого-либо отдельного народа (мечты
утопической, ибо ни один народ не достаточно многочислен для
этого) теперь прокламировалась идея всемирного содружества
народов, объединенных новым социальным строем, который должен
был возникнуть везде в результате революционных взрывов.
Революционизирующее, освободительное влияние этой концепции для
внероссийских стран, в особенности для колоний и полуколоний
Востока и Юга, было колоссально. В одних из стран оно
постепенно развивалось по программе, намеченной в Москве, в
другие было принесено на штыках советских армий. Немало нашлось
и таких стран, как Индия или Бирма, где это революционизирующее
начало резко изменило свою этическую и политическую окраску. Но
как бы там ни было, везде вовлекались в революционную или
преобразовательную деятельность массы именно тех сверхнародов,
тех стран, тех наций, а вовсе не одной только России. Россия
стремилась лишь, по мере возможности, сохранить за собой роль
направляющей силы (что, конечно, удавалось ей далеко не всегда,
и чем дальше во времени, тем меньше).
Естественно поэтому, что за образами обоих вождей
революционной России видятся не только очертания третьего
русского уицраора, но явственно выступает тень существа
неизмеримо более огромного, существа планетарного, - того
осуществителя великого демонического плана, который носит имя
Урпарпа.
Но значение, роли и сама природа этих двух человекоорудий
были глубоко различны.
Первый из них был человеком. Таким же человеком, как и
почти все носители светлых или темных миссий. Конечно, над его
шельтом и всеми остальными компонентами его существа велась
многолетняя, если не вековая, работа, дабы превратить его в
послушное орудие иноприродной воли. Но при всем том его личная
Пирамида