заложенный в поэзии Пушкина запас идей и образов или, тем более
его лирические напевы, взволнуют когда-нибудь по-настоящему
культурную среду других народов. Характерно, что иностранцы
любой национальности, с которыми мне приходилось разговаривать,
будь то немец или японец, поляк или араб, заражаются
эмоциональным звучанием и признают наличие мировых масштабов не
у Пушкина, а у Лермонтова.
Но хотя, как мне кажется, Достоевский в своей знаменитой
речи на открытии памятника Пушкину в Москве несколько
преувеличил именно интернациональную сторону пушкинского
творчества, тем не менее, он и Жуковский были первыми на Руси
поэтами, раздвинувшими поэтическую тематику до всемирных границ
не в том условном, ложноклассической плане, как это делали
Княжнин или Озеров, а в плане действительного, глубоко
интуитивного, подлинного проникновения в дух других наций и
культур. Естественно, что этот культурно-исторический факт
нашел свое место именно в первой половине XIX века, когда в
числе первостепенных задач, стоявших перед инвольтирующими
силами демиурга, ясно определилась и задача культурного
преодоления границ между народами, задача сближения с ними
народа русского, задача развития способностей психологического
и идейного проникновения в существо иных культур.
Разговоры о том, что Пушкин уже успел будто бы к 37 годам
миновать зенит своего творчества и что, если бы он остался жив,
от него уже нельзя было бы ожидать большего, чем работы по
истории и культуре да несколько второстепенных художественных
произведений, - ни на чем не основаны и не имеют никакой цены.
Никакой - кроме разве той, что они обнажают поверхность
психологического анализа со стороны таких судей, не умеющих
отличить неизбежных в жизни любого художника периодов
творческого замирания и накопления от фазы конечного оскудения
творческого импульса.
Всенародное горе, охватившее Россию при известии о гибели
поэта, показало, что миссия всенародного значения впервые в
истории возложена не на родомысла, героя или подвижника, а на
художественного гения, и что народ, если этого и не осознавал,
то зато чувствовал совершенно отчетливо. Убийство гения было
осознано всеми как величайшее из злодейств, и преступник был
выброшен, как шлак, за пределы России. Бессильный гнев,
возмущение и негодование можно испытывать теперь, читая о
благополучии и преуспеянии, которым обласкала Дантеса его
дальнейшая судьба - судьба самодовольного богача и дельца,
сенатора Второй империи, не испытавшего и тени раскаяния в
совершенном преступлении. Но для метаисторического созерцания
слишком ясно, каким мимолетным было это пошлое торжество и
каким жутким - посмертие Дантеса. Теперь, после выполнения им
второй темной миссии и вторичного падения на Дно Шаданакара,
ему грозит сделаться носителем темной миссии в третий раз и
после этого быть выброшенным из нашей брамфатуры.
Но если смерть Пушкина была великим несчастьем для России,
то смерть Лермонтова была уже настоящей катастрофой, и от этого
удара не могло не дрогнуть творческое лоно не только
Российской, но и других метакультур.
Миссия Пушкина, хотя и с трудом, и только частично, но все
же укладывается в человеческие понятия; по существу, она ясна.
Миссия Лермонтова - одна из глубочайших загадок нашей
культуры.
С самых ранних лет - неотступное чувство собственного
избранничества, какого-то исключительного долга, довлеющего над
судьбой и душой; феноменально раннее развитие бушующего,
раскаленного воображения и мощного, холодного ума;
наднациональность психического строя при исконно русской
стихийности чувств; пронизывающий насквозь человеческую душу
суровый и зоркий взор; глубокая религиозность натуры, -
переключающая даже сомнение из плана философских суждений в
план богоборческого бунта, - наследие древних воплощений этой
монады в человечестве титанов; высшая степень художественной
одаренности при строжайшей взыскательности к себе, понуждающей
отбирать для публикации только шедевры из шедевров... Все это,
сочетаясь в Лермонтове, укрепляет нашу уверенность в том, гроза
вблизи Пятигорска, заглушившая выстрел Мартынова, бушевала в
этот час не в одном только Энрофе. Это, настигнутая общим
Врагом, оборвалась недовершенной миссия того, кто должен был
создать со временем нечто, превосходящее размерами и значением
догадки нашего ума, - нечто и в самом деле титаническое.
Великих созерцателей "обеих бездн", бездны горнего мира и
бездны слоев демонических, в нашей культуре я до сих пор знаю
три: Иоанн Грозный, Лермонтов и Достоевский. Четвертым
следовало бы назвать Александра Блока, если бы не меньший,
сравнительно с этими тремя масштаб его личности.
Если и не приоткрыть завесу над тайной миссии, не
свершенной Лермонтовым, то хотя бы угадать ее направление может
помочь метаисторическое созерцание и размышление о полярности
его души. Такое созерцание приведет к следующему выводу: в
личности и творчестве Лермонтова различаются без особого усилия
две противоположные тенденции. Первая: линия богоборческая,
обозначающаяся уже в детских его стихах и поверхностным
наблюдателям кажущаяся видоизменением модного байронизма. Если
байронизм есть противопоставление свободной, гордой личности
окованному цепями условностей и посредственности человеческому
обществу, то, конечно, здесь налицо и байронизм. Но это -
поверхность; глубинные же, подпочвенные слои этих проявлений в
творческих путях обоих поэтов весьма различны. Бунт Байрона
есть, прежде всего, бунт именно против общества. Образы
Люцифера, Каина, Манфреда суть только литературные приемы,
художественные маски. Носитель гениального поэтического
дарования, Байрон, как человек, обладал скромным масштабом;
никакого воплощения в человечестве титанов у него в прошлом не
было. Истинному титану мечта о короне Греции показалась бы
жалкой и мелкой детской игрой, а демонические позы, в которые
Пирамида