Конечно, великая "обезьяна Бога" не бездействует и в этой
области. Если бывают вестники Провидения, нетрудно догадаться,
что культурно-исторический процесс не обходится и без темных
вестников. Правда, в области искусства таковых встретишь не
часто, да и встретив, не сразу распознаешь их истинную природу.
О тайнах демонического начала они редко говорят открыто и
прямо: зачем могло бы понадобиться Гагтунгру раскрытие через
таких вестников человеческому взору его собственной кромешной
тьмы? Чаще деятельность темных вестников имеет негативный
характер: они развенчивают и осмеивают духовность в истории, в
искусстве, в религии, в жизни, в человеческой душе. Мало кому
приходит в голову, что блестящий, прелестно-легкомысленный
Парни осуществлял (вероятно, бессознательно или
полусознательно) темную миссию: облекая кощунства в чарующую
поэтическую форму, снижать этим религиозные ценности,
дискредитировать проявления Мировой Женственности,
обескрыливать духовные порывы в человеческих сердцах,
развенчивать этические идеалы.
Однако темных вестников мы чаще встречаем не в искусстве,
а в философии и в науке. Это, например, Бэкон, одним из первых
утвердивший полный и окончательный отрыв науки от какой бы то
ни было этики и какой бы то ни было духовности; Конт,
противопоставивший всем существующим религиям свою религию
"левой руки" - свой рассудочный, выхолощенный,
мертвяще-холодный "культ Человечества", основанный на целой
системе скользких и обескрыливающих сердце подмен. Таковы же -
Штирнер, чья "этическая" система подрывает корни какой бы то ни
было морали ножом высшего критерия "Я хочу"; Ницше, своим
идеалом сверхчеловека исказивший и профанировавший тот идеал
совмещения в одной свободной личности наивысшей одаренности с
наивысшей силой и наивысшей праведностью, который должен был бы
уясниться сознанию его эпохи, если бы не он; Маркс,
ухватившийся за одно из колес передаточного механизма, каким
является экономика, и провозгласивший его единственность и
верховность. - В науке же темными вестниками, носителями темных
миссий, являются не деятели с крупным именем, с гениальной
одаренностью, но второстепенные ученые, интерпретаторы и
исказители глубоких научных теорий, вроде Тимирязева, который
примитизировал и довел учение Дарвина до полнейшей
материалистической плоскости.
В искусстве (как, впрочем, и в науке) встречаются и такие
темные вестники, которые лишены темных миссий и становятся
глашатаями темного просто вследствие личных заблуждений. Ярким
примером такого деятеля может служить Скрябин. В Бога он
веровал и по-своему Его любил, самого себя считал Его вестником
и даже пророком, но с удивительной легкостью совершал подмены,
стал жертвой собственной духовной бесконтрольности и
превратился в вестника Дуггура. Мало кто понимает, что в "Поэме
экстаза", например, с поразительной откровенностью рисуется
именно тот демонический слой с его мистическим сладострастием,
с его массовыми сексуальными действами, с его переносом
импульса похоти в космический план, и главное, рисуется не под
разоблачающим и предупреждающим углом зрения, а как идеал.
Естественно, что чуткий слушатель "Поэмы экстаза", сначала
смущенный, а потом завороженный этой звуковой панорамой
космического совокупления, под конец ощущает как бы внутреннюю
размагниченность и глубокую прострацию.
В специфических условиях реального историко-культурного
процесса нередко, а в XIX веке особенно часто бывает так, что
неугасимое в душе вестника чувство своей религиозно-этической
миссии вступает в конфликт с реальными возможностями его эпохи
и с художественным "категорическим императивом", свойственным
его дарованию. Такого конфликта не знали Андрей Рублев и
строители храма Василия Блаженного, не знали Суриков и Левитан,
не знал, как это ни странно, даже такой непревзойденный знаток
тысяч других внутренних конфликтов, как Достоевский. Первые -
не могли его знать потому, что их художественные тяготения
совершенно совпадали с конкретными возможностями эпохи и с их
собственной религиозно-этической миссией. Вторые же - сумели
преодолеть неблагоприятный для них психологический климат
своего времени и имели счастье сознавать, что их творения - чем
дальше к зрелости и старости, тем больше - говорят именно о тех
высотах духовности, посланниками которых являлись эти
художники, и предупреждают о тех безднах, кои им дано было
созерцать и о коих предупреждать было завещано.
Внутренний конфликт, о котором я говорю, есть противоречие
тройное, есть борьба трех тенденций:
религиозно-этико-проповеднической, самодовлеюще-эстетической и
еще одной, которую можно назвать тенденцией низшей свободы: это
есть стремление личности осуществить свои общечеловеческие
права на обыкновенный, не обремененный высшими нормативами
образ жизни, вмещающий в себя и право на слабости, и право на
страсти, и право на жизненное благополучие. Этот внутренний
конфликт четко наметился уже в Пушкине. Та цепь его
стихотворений, среди которой мерцают таким тревожным и
сумрачным блеском "Когда для смертного умолкнет жизни шум",
"Отцы пустынники и жены непорочны", "Пророк", "Туда б, в
заоблачную келью" и другие, - это такие разительные
свидетельства зова к духовному подвижничеству, крепнущего в
душе поэта из года в год, что не понять этого может только тот,
кто ни разу в жизни не слыхал этого зова в собственной душе.
Этот внутренний конфликт обострился в Лермонтове, с неимоверной
жгучестью переживался Гоголем и Львом Толстым и превратил
судьбу Блока в трагедию духовного спуска. Подробнее, однако, я
буду говорить об этом в следующих главах.
Скажут, может быть: действительно, подобные противоречия
свойственны были некоторым корифеям литературы русской. Но вот
перед нами литературы других народов. Многие ли и часто ли
найдем мы там подобные конфликты? Многие ли из носителей
крупного художественного дарования вообще осознавали свою
Пирамида