миссию в виде некоего синтеза художественного дарования вообще
осознавали свою миссию в виде некоего синтеза художественного
творчества и духовного подвига?
Исчерпывающий ответ на этот вопрос потребовал бы, конечно,
отдельной, весьма объемистой работы. В рамках же,
предоставленных мне книгой, можно заметить лишь следующее.
Прежде всего, многое зависит от того, какую именно
литературу примем мы к рассмотрению. Конечно, античная
трагедия, например, стоит под знаком если не ясного осознания,
то во всяком случае настойчивого чувства необходимости
возвещать и утверждать реальность высшего порядка. Персидская
поэзия в лице Фирдоуси, Саади, Низами, Руми являет собой
созвездие мистических гениев, учителей души. Вся индийская
литература сплошь, от ведических гимнов до Рабиндраната Тагора,
- это океан религиозно-этических откровений, выраженных языком
художественных образов. Ни малейшего исключения не составляют
ни гении западного средневековья от Эшенбаха до Данте и
Петрарки, ни гении Испании - Сервантес и Кальдерон, ни великие
поэты Англии - Шекспир, Мильтон, Шелли, Кольридж, Китс, не
говоря уже о корифеях литературы немецкой и скандинавской.
Действительно особняком в этом отношении стоит литература
французская, удивительно бедная вестничеством. Но это находится
в теснейшей связи с общей метаисторической трагедией Франции.
Еще в начале XVI века ее дух-народоводитель поднял нечто вроде
бунта против демиургического плана. По-видимому, он желал,
чтобы французский уицраор, незадолго перед тем родившийся, был
санкционирован свыше на объединение романо-католических народов
на основе не католичества, а французской государственности.
Таким требованием этот дух вызвал свое отстранение, и Франция
осталась без непосредственного водительства. Ее Синклит,
оставшийся в Эдеме, слился с Синклитом апостола Петра, но после
этого в него из Франции поднимались уже немногие, другие
входили в Монсальват. Отсюда - та прогрессирующая духовная
ущербность, которая бросается в глаза метаисторику при
обозрении французской культуры уже в XVII веке. Позднее она
находит свое выражение в литературе и в философских
поползновениях эпохи энциклопедистов - явлениях, говорящих о
прискорбном господстве рассудка, выхолощенного ото всякой
духовности и даже сознательно ей противостоящего. Здесь не
место разъяснять тот необыкновенно сложный узел
метаисторических процессов, каким была Великая французская
революция. В связи с темой этой главы нужно отметить лишь, что
те гражданские идеалы "свободы, равенства и братства", те
"Права человека", которые начали свое победное шествие по всему
миру именно из Франции, были попыткой демиурга
Романо-католической метакультуры, при участии его собрата -
демиурга Северо-Запада - поднять этот оставшийся без
водительства народ теми идеалами, которые были для него
органичнее. Но возраставшая пустынность трансфизических слоев
над Францией делала ее все более беззащитной от всевозможных
демонических воздействий. Искажение провозглашенных идеалов и
их подмена революционной тиранией начались уже через несколько
недель после взятия Бастилии. На арене появилась целая группа
людей с темными миссиями, и яростное беснование, затопившее
Францию, было наглядным доказательством мощи демонических сил,
вторгшихся в ее шрастр из Гашшарвы. Беда не исчерпывалась при
этом кровопролитием в самой Франции; она приобрела значение
мировое благодаря тому, что был отравлен весь духовно-идейный
поток, устремившийся из этой страны по землям Европы.
Крупнейшим из носителей темных миссий той эпохи был, конечно,
Наполеон, двойственная задача которого заключалась в подмене
интернациональных освободительно-гражданских идей идеей
единоличной тирании и в увеличении клубов гавваха путем
непрерывных международных кровопролитий'. Постепенно Франция
оказалась как бы в вакууме между двумя метакультурами, двумя
синклитами. Что же касается французской литературы, то ее спуск
по ступеням убывания духовности окончательно определился в XIX
веке. Сколь высоко ни оценивали бы мы уровень художественной
одаренности Бальзака, Флобера, Мопассана, Франса, никакого
признака вестничества мы в их творениях не обнаружим; оно
сказывается лишь у очень немногих писателей позднего периода
Франции: у Шатобриана, Гюго, может быть, у Малларме. Последним,
над чьими произведениями еще мерцал иногда отраженный отблеск
вестничества, был, по-видимому, Ромен Роллан.
Таковы метаисторические обстоятельства, приводящие
созерцателя французской литературы к горестным и тревожным
выводам. Во всяком случае, эта литература, с ее сочетанием
высокой художественности и низкого уровня духовности, с ее
слабо выраженным вестничеством, является в ряду мировых
литератур исключением.
И, однако же, верно и то, что ни в одной литературе не
проявилось так ярко, глубоко и трагично, как в русской,
ощущение того духовного факта, что вестнику недостаточно быть
великим художником. Вот в этом отношении русская литература
действительно стоит особняком. Я пока не подвергаю этого
обстоятельства никакой оценке, а лишь указываю на него как на
исторический факт. Не только наши гении, но и многие носители
меньшей одаренности высказывали, каждый на свой лад, эту мысль.
То она отливалась в форму требования гражданского, даже
политического подвига: призыв этот звучит у Радищева, у
Рылеева, у Герцена, у Некрасова, у шестидесятников, народников
и т. д. вплоть до большевиков. То художественную деятельность
совмещали или пытались совместить с проповедничеством
православия: началось это со славянофилов и Гоголя и
завершилось Достоевским. То, наконец, художники слова
предчувствовали, искали и находили либо, напротив, изнемогали в
блужданиях по пустыне за высшим синтезом религиозно-этического
и художественного служения: не говоря о том же Гоголе и Льве
Толстом, вспомним и задумаемся об Алексее Толстом, Гаршине,
Владимире Соловьеве, Блоке, Вячеславе Иванове; вспом-
Пирамида