религиозная живопись представляла собой создание портретов священных
личностей и иллюстрирования канонических текстов. Пейзажисты считали себя
светскими художниками. Сегодня мы распознаем в Сера одного из высочайших
мастеров того, что можно назвать мистической пейзажной живописью. И однако
этот человек, который был способен более эффективно, чем любой другой,
передать Единое во множественности, крайне возмутился, когда кто-то
похвалил его за "поэтичность" произведений. "Я просто применяю
Систему",-возразил он. Другими словами, он был просто пуантилистом и, на
его взгляд, никем иным. Похожий анекдот рассказывают про Джона Констебля,
Однажды под конец своей жизни Блейк встретился с Констеблем в Гемпстеде, и
ему был показан один из набросков молодого художника, Несмотря на
презрение, испытываемое к натуралистическому искусству, старый визионер
отличал хорошую вещь, когда ее видел,-кроме, конечно же, творений Рубенов.
"Это не рисунок,-воскликнул он,-это вдохновение!" "Мне хотелось, чтобы это
был рисунок,- последовал характерный ответ Констебля. Оба были правы. Это
был рисунок, точный и правдивый, но в то же самое время это было
вдохновение - вдохновение, по крайней мере, такого же высокого порядка,
как блейковское. Сосны на вересковой пустоши в самом деле были увидены
тождественными Дхармакае. Этот набросок представлял собой передачу
-неизбежно несовершенную, но все же глубоко впечатляющую - того, что
очищенное восприятие открывает взору великого художника. От созерцания - в
традициях Вордсворта и Уитмана - Дхармакаи как ограды и от видений, как у
Блейка, "удивительных оригиналов" у себя в голове современные поэты отошли
к исследованию личного - как противопоставленного более чем личному -
подсознания и к передаче в предельно абстрактных понятиях не данного,
объективного факта, а чисто научных и теологических идей. И нечто сходное
произошло в сфере живописи. Здесь мы были свидетелями всеобщего отхода от
пейзажа - господствующей формы искусства девятнадцатого века. Это был
отход не к иной, внутренней и божественной Данности, которой
интересовалось большинство традиционных школ прошлого, к тому
архетипическому Миру, где люди всегда находили материал мифов и религий.
Нет, это был отход от внешней Данности к личному подсознанию, к духовному
миру, более убогому и более замкнутому, чем даже мир личностного сознания.
Эти новинки из жести и ярко раскрашенной пластмассы - где я их видел
раньше? В любой картинной галерее, выставляющей новейшее
нерепрезентативное искусство.
А теперь кто-то достал граммофон и поставил на него пластинку. Я
слушал с удовольствием, но не переживал чего-либо, сравнимого с увиденным
апокалипсисом цветов и фланели. Услышал ли бы одаренный от природы
музыкант откровение, которое для меня было исключительно зрительным? Было
бы интересно провести такой эксперимент. Между тем, хотя и не
преображенная, хотя и сохраняющая свои нормальные качества и
интенсивность, музыка немало привнесла в мое понимание происшедшего со
мной и широкого круга проблем, которые оно подняло.
Достаточно странно, но инструментальная музыка оставила меня
безучастным. Фортепианный концерт Моцарта до минор был снят после первой
части, и его место заняли мадригалы Джезуальдо.
- Эти голоса,- оценивающе заметил я,- эти голоса... они-своего рода
мост, связывающий меня с миром людей.
И этот мост оставался, даже когда пелись самые пугающе хроматические
из композиций безумного князя. Музыка 'следовала по намеченному пути
сквозь шероховатые фразы мадригала, и одна и та же клавиша не нажималась в
двух тактах подряд. У Джезуальдо, этого фантастического персонажа какой-то
мелодрамы Вебстера, психологический распад преувеличивался, доводился до
крайнего предела - тенденция, свойственная модальной музыке в
противоположность полностью тональной. В результате произведения звучали
так, словно были написаны поздним Шёнбергом.
-И однако,-произнес я, чувствуя, как мне трудно говорить после
прослушивания этих странных производных контрреформаторского психоза,
работающего с музыкальной формой позднего средневековья,- и однако не
играет роли, что сам он весь раздроблен. Целое находится в беспорядке, но
каждый индивидуальный фрагмент упорядочен и представляет некий Высший
Порядок. Высший Порядок преобладает даже в распаде. Целокупность
присутствует даже в раздробленных кусках. Вероятно, присутствует более
явно, чем в каком-нибудь совершенно гармоничном произведении. По крайней
мере, тебе не внушается чувство ложной безопасности каким-то чисто
человеческим, чисто вымышленным порядком, Нужно полагаться на
непосредственное восприятие предельного порядка. Так что, в некотором
смысле, у распада могут быть свои преимущества. Но, конечно же, он-опасен,
ужасно опасен. Положим, ты не смог бы вернуться из этого хаоса...
От мадригалов Джезуальдо мы перепрыгнули через пропасть в три
столетия к Альбану Бергу и его "Лирической сюите",
- Она,- заявил я наперед,- будет сущим адом. Но, как оказалось, я был
неправ. В самом деле, музыка звучала весьма странно. Выуженная из личного
подсознания агония следовала за двенадцатитоновой агонией. Но поразило
меня лишь существенное несоответствие между психологическим распадом, еще
более полным, чем у Джезуальдо, и изумительными средствами,-талантом и
техникой - использованными для его выражения.
- Неужели ему не жалко самого себя? - заметил я с издевательским
отсутствием симпатии. А потом добавил:- Кошачий концерт... многоученый
кошачий концерт.- И, наконец, после еще нескольких минут мучений я сказал:
- Кого волнуют его чувства? Почему он не может уделить внимание
чему-нибудь другому?
В качестве критики того, что, без сомнения, является весьма
значительным произведением, мои слова были нечестными и неадекватными-но,
не являлись, по-моему, неуместными, Я цитирую их как есть, потому что
именно так, находясь в состоянии чистого созерцания, я реагировал на
"Лирическую сюиту".
Когда она закончилась, исследователь предложил прогуляться по саду. Я
охотно согласится, И хотя мое тело, казалось, почти полностью отделилось
от моего разума - или, точнее, хотя мое знание о преображенном внешнем
мире больше не сопровождалось знанием о моем физическом организме,- я
обнаружил, что способен встать, открыл французское окно и лишь с
минимальной нерешительностью вышел в сад. Конечно, было странно, ощущать,
что "я" - не тождественно этим рукам и ногам "вовне", этому полностью
объективному туловищу, шее и даже голове. Это было странно, но к этому
быстро привыкаешь. И, так или иначе, тело, по-видимому, было вполне
способно следить за собой. Сознательное эго может лишь формулировать
желания, которые затем исполняются силами, которыми оно управляет лишь
незначительно и которые вообще не понимает. Когда оно делает что-то
Пирамида