художник, по природе своей, с рождения видит постоянно. Его восприятие не
ограничено тем, что полезно биологически или социально. Капля знания,
принадлежащего Всемирному Разуму, просачивается мимо редукционного клапана
мозга и эго художника в его сознание. Это знание о внутренней значимости
всего сущего. Для художника, как и для принявшего мескалин, ткани - живые
иероглифы, которые неким своеобразным, выразительным способом
символизируют непостижимое чудо чистого бытия. Даже более, чем стул, хотя,
вероятно, менее, чем те абсолютно сверхъестественные цветы в вазе и
складки на серых фланелевых брюках, они наполнены "есть-ностью". Чему они
обязаны своим привилегированным положением, я сказать не берусь. Вероятно,
так происходит потому, что формы складок на ткани столь странны и
драматичны, что приковывают к себе взгляд, и таким способом направляют
внимание на изумительный факт абсолютного бытия, Кто знает? Важно же то,
что чем меньше поводов для переживания, тем сильнее само переживание.
Сосредоточенно рассматривая юбки Юдифи в "Самой большой в мире аптеке", я
понял, что Боттичелли - и не один Боттичелли, а и многие другие-взирал на
ткань тем же самым преображенным и преображающим взглядом, каким являлся
мой взгляд в то утро. Они видели Istigkeit, Всеобщность и Бесконечность
складок одежды и делали все от себя зависящее, чтобы передать это с
помощью красок или камня. Разумеется, неизбежно без всякого успеха. Ибо
великолепие и чудо чистого бытия принадлежит иному порядку, который даже
высочайшее искусство не в силах выразить. Но по юбкам Юдифи я отчетливо
видел, что, будь я гениальным живописцем, я смог бы написать свои серые
фланелевые брюки. Знает Бог, в этом нет ничего особенного по сравнению с
реальностью, но этого достаточно для того, чтобы восхищать поколение за
поколением зрителей, этого достаточно, чтобы заставить их понять по
крайней мере чуточку подлинной значимости того, что, по своему жалкому
скудоумию, мы называем "просто вещами" и пренебрегаем ими в пользу
телевидения.
- Вот как следует видеть,- повторял я, пока смотрел на свои брюки или
бросал взгляд на расцвеченные драгоценными камнями книги на полках и на
ножки своего бесконечно более Ван-Гоговского стула.- Вот как следует
видеть, вот каковы в действительности вещи.
Однако существуют оговорки. Если человек всегда будет видеть вот так,
он никогда не захочет заниматься чем-то другим. Просто смотреть, просто
быть божественным "Не-я" цветка, книги, стула, фланели. Этого будет
достаточно. В таком случае, как насчет других людей? Как насчет
человеческих взаимоотношений? В записи разговоров того утра я нашел
постоянно повторяющийся вопрос: "Как насчет человеческих взаимоотношений?"
Как можно примирить эту вневременную блаженную способность видеть так, как
следует видеть, с преходящим долгом делать то, что следует, и чувствовать
так, как следует?
- Следует стать способным,- сказал я,- видеть эти брюки как
бесконечно важные, а человеческие существа как по-прежнему еще более
бесконечно важные.
"Следует" - но, похоже, на практике это невозможно. Соучастие в
явленном великолепии вещей не оставляет, так сказать, места обыденным,
неизбежным заботам человеческого бытия, и, кроме всего прочего, заботам,
касающимся других людей, Ибо человек--это "я", и, по крайней мере, в одном
отношении, я не был "Не-я", одновременно воспринимавшим и являвшимся
"Не-я" окружающих меня вещей. Для этого новорожденного "Не-я" поведение,
облик, самая мысль о "я" моментально перестали существовать-и мысль о
других "я", его бывших собратьях, на самом деле не казалась неприятной
(поскольку приятность не из тех категорий, которыми я мыслил), но
являлась-колоссальным образом - не относящейся к сути. Принужденный
исследователем анализировать и сообщать, что я делаю (а как долго я
оставался наедине с Вечностью в цветке, Бесконечностью в четырех ножках
стула и Абсолютом в складках фланелевых брюк!), я осознал, что намеренно
избегаю взглядов находящихся со мной в комнате людей, намеренно
воздерживаюсь от того, чтобы узнать о них чересчур много. Одной из них
была моя жена, другим - человек, которого я любил и уважал. Но и она, и он
принадлежали к миру, от которого в данный момент мескалин меня избавил-мир
множества "я", времени, моральных суждений и утилитарных расчетов, мир (и
именно эту сторону человеческой жизни, кроме всего прочего, мне хотелось
забыть) самоутверждения, самоуверенности, переоцениваемых слов и
идолопоклоннически почитаемых мнений.
На этой стадии эксперимента мне дали большую цветную репродукцию
хорошо известного автопортрета Сезанна - голова и плечи мужчины в большой
соломенной шляпе, с красными щеками, красными губами, с роскошными черными
усами и темными недружелюбными глазами. Это великолепная картина, но
сейчас я ее видел не как картину. Ибо голова проворно приняла третье
измерение и ожила, словно маленький, похожий на гоблина, человечек
выглядывал из окна на странице открытой передо мной книги. Я начал
смеяться. А когда меня спросили, почему, я начал повторять:
- Какая претенциозность! Кто, по его мнению, он такой?
Вопрос был обращен не конкретно к Сезанну, но к человеческому роду в
целом. Кто, по их мнению, они такие?
- Это все равно что Арнольд Беннет в Доломитовых Альпах,- сказал я,
внезапно вспомнив сценку, к счастью, увековеченную на одной фотографии А.
Б. лет за пять до его смерти: прогулка по зимней дороге в Кортина
д'Ампеццо, Вокруг него лежал девственный снег, на заднем плане
устремлялись ввысь более чем готические скалы. И тут же милый, добрый и
несчастный А. Б., сознательно проигрывающий роль своего любимого
литературного героя, самого себя, Типической личности во плоти. И он шел,
медленно ковыляя под ярким альпийским солнцем, большие пальцы подсунуты
под желтый жилет, который чуть ниже выпирал с изящным изгибом эркера
времен Регентства, голова откинута назад, словно он нацеливается вверх,
как гаубица, чтобы, заикаясь, произнести какое-то высказывание голубому
своду небес. Что он сказал на самом деле, я забыл. Но манера поведения в
целом, выражение лица и поза безусловно кричали: "Я так же хорош, как и
эти чертовы горы". И в некоторых отношениях он, конечно же, был бесконечно
лучше. Но, как н отлично знал, не в том отношении, которое травилось
воображать его любимому литературному герою.
Успешно (что бы это ни значило) или безуспешно мы все проигрываем
роли своих любимых литературных героев. И фактически (почти бесконечно
невероятный факт) то, что ты-Сезанн, на самом деле ничего не меняет. Ибо
непревзойденный художник со своим тоненьким трубопроводом, протянутым к
Всемирному Разуму в обход клапана мозга и фильтра эго, был, к тому же, и
так же доподлинно, этим усатым гоблином с недружелюбным взглядом.
Для разнообразия я вновь обратился к складкам на брюках.
Пирамида