немецкая супружеская пара с маленькой дочерью, вернувшаяся из двухлетнего
путешествия по джунглям Южной Америки, произвела на меня самое сильное
впечатление.
Мне было семь лет, когда я увидела собранные ими в странствиях предметы
материальной культуры и фотографии в натуральную величину.
Совершенно очарованная их восьмилетней дочерью, я ходила за ней по
пятам по уставленному пальмами залу в фойе "Сирз Билдинг" в Каракасе. Не
успела я толком разглядеть коллекцию луков и стрел, корзин, колчанов, перьев
и масок, развешанных по стенам, как она потащила меня к укромной нише.
Присев на корточки, она вытащила изпод кучи пальмовых листьев красный
деревянный ящик и открыла его ключом, висевшим у нее на шее. -- Это дал мне
один мой друг-индеец, -- сказала она, доставая оттуда маленькую сморщенную
голову. -- Это тсантса, ссохшаяся голова врага, -- добавила она, поглаживая,
словно кукле, длинные темные волосы.
Преисполнившись благоговения, я слушала ее рассказы о том, как она не
боялась находиться в джунглях, и что на самом деле все было не так, как
рассказывали ее родители.
-- Индейцы не были ни ужасными, ни свирепыми, -- серьезно сказала она,
взглянув на меня большими глубокими глазами, и я ни на секунду не усомнилась
в ее словах. -- Они были добрые и очень смешливые. Они были моими друзьями.
Я не могла вспомнить имя девочки, которая, пережив все то, что пережили
ее родители, не восприняла этого с их страхами и предубеждениями. Фыркнув от
смеха, я едва не споткнулась об узловатый корень, затаившийся под скользким
мхом.
-- Ты разговариваешь сама с собой? -- голос Анхелики прервал мои
воспоминания. -- Или с лесными духами? -- А такие есть? -- Да. Духи живут
среди всего этого, -- сказала она негромко, поведя вокруг рукой. -- В гуще
сплетенных лиан, вместе с обезьянами, змеями, пауками и ягуарами.
-- Ночью дождя не будет, -- уверенно заявил Милагрос, втянув в себя
воздух, когда мы остановились у какихто валунов на берегу мелкой речушки. По
ее спокойным прозрачным водам здесь и там плыли розовые цветы с деревьев,
стоявших на другом берегу, словно часовые. Я сняла обувь, стала болтать
стертыми в кровь ногами в благодатной прохладе и смотреть, как небо, вначале
золотисто-алое, становилась постепенно оранжевым, потом багряным и, наконец,
темно-фиолетовым. Вечерняя сырость принесла с собой запахи леса, запах
земли, жизни и тления.
Еще до того, как темнота вокруг нас сгустилась окончательно, Милагрос
сделал два лубяных гамака, обоими концами привязав их к веревкам из лиан. Не
скрывая удовольствия, я смотрела, как он подвешивает мой веревочный гамак
между этими очень неудобными на вид лубяными люльками.
Предвкушая интересное зрелище, я присматривалась к действиям Милагроса.
Он снял со спины колчан и палочку для добывания огня. Велико же было мое
разочарование, когда сняв кусок обезьяньей шкурки, прикрывавшей колчан, он
достал из него коробок спичек и поджег собранный Анхеликой хворост.
-- Кошачья еда, -- проворчала я, принимая из рук Милагроса жестянку
сардин. Мой первый ужин в джунглях, как я себе представляла, должен был
состоять из мяса только что добытого на охоте тапира или броненосца, отлично
пропеченного над жарким потрескивающим костром. А эти тлеющие веточки лишь
подняли в воздух тонкую струйку дыма, слабый огонек едва освещал наше
ближайшее окружение.
Скупой свет костра заострил черты Милагроса и Анхелики, заполнив
впадины тенями, высветив виски, выдающиеся надбровные дуги, короткие носы и
высокие скулы. Интересно, подумала я, почему свет костра делает их такими
похожими? -- Вы не родня друг другу? -- спросила я наконец, озадаченная этим
сходством.
-- Да, -- сказал Милагрос. -- Я ее сын.
-- Ее сын! -- повторила я, не веря своим ушам. А я-то думала, что он ее
младший родной или двоюродный брат; на вид ему было лет пятьдесят. -- Тогда
ты только наполовину Макиритаре? Оба они захихикали, словно над ведомой лишь
им одним шуткой. -- Нет, он не наполовину Макиритаре, -- сказала Анхелика,
давясь от смеха. -- Он родился, когда я еще была с моим народом. -- Больше
она не сказала ни слова, а лишь придвинула свое лицо к моему с вызывающим и
в то же время задумчивым выражением.
Я нервно шевельнулась под ее пристальным взглядом, заволновавшись, не
мог ли мой вопрос ее обидеть. Должно быть, любопытство -- это моя
благоприобретенная черта, решила я. Я жаждала узнать о них все, а они ведь
никогда не расспрашивали меня обо мне. Казалось, для них имеет значение лишь
то, что мы находимся вместе в лесу. В миссии Анхелика не проявила никакого
интереса к моему прошлому. Ни она не хотела, чтобы и я что-нибудь знала о ее
прошлом, за исключением нескольких рассказов о ее жизни в миссии.
Утолив голод, мы растянулись в гамаках; наши с Анхеликой гамаки висели
поближе к огню. Вскоре она уснула, подобрав ноги под платье. В воздухе
потянуло прохладой, и я предложила взятое с собой тонкое одеяло Милагросу,
которое тот охотно принял.
Светляки огненными точками освещали густую тьму.
Ночь звенела криками сверчков и кваканьем лягушек. Я не могла заснуть;
усталость и нервное напряжение не давали мне расслабиться. По ручным часам с
подсветкой я следила, как медленно крадется время, и вслушивалась в звуки
джунглей, которые уже не в состоянии была различать. Какие-то существа
рычали, свистели, крякали и выли. Под моим гамаком прокрадывались тени --
так же беззвучно, как само время.
Пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь тьму, я села в гамаке и часто
замигала, не соображая, то ли я сплю, то ли бодрствую. За колючим
кустарником бросились врассыпную обезьяны со светящимися в темноте глазами.
Какие-то звери с оскаленными мордами уставились на меня с нависающих ветвей,
а гигантские пауки на тонких, как волосинки, ногах ткали у меня на глазах
свою серебристую паутину.
Чем больше я смотрела, тем сильнее меня охватывал страх. А когда моему
взору предстала нагая фигура, целящаяся из натянутого лука в черноту неба,
по спине у меня покатились калачи холодного пота. Явственно услышав
характерный свист летящей стрелы, я прикрыла рот рукой, чтобы не закричать
от ужаса.
-- Не надо бояться ночи, -- сказал Милагрос, коснувшись ладонью моего
лица. Это была крепкая мозолистая ладонь; она пахла землей и корнями. Он
подвесил свой гамак над моим, так что сквозь полоски луба я чувствовала
тепло его тела. Он тихонько повел разговор на своем родном языке; потекла
длинная вереница ритмичных, монотонных слов, заглушившая все прочие лесные
звуки.
Мною постепенно овладело ощущение покоя, и глаза начали смыкаться.
Когда я проснулась, гамак Милагроса уже не висел над моим. Ночные
Пирамида