обоюдной тактичности, причем особая ответственность лежала на
мне, ведь мы встречались по большей части в его квартире, и мне
приходилось следить за собой; малейший взгляд на комодик, на
коврик у шезлонга, взгляд, совершенно невинный для
постороннего, получал особенное значение, становился намеком;
разве не знал я, что храниться в этом комодике, что вытряхивают
каждый понедельник утром из этого коврика... Поэтому наша
близость находилась все время под угрозой, и сперва я не знал,
куда девать глаза, я даже подумывал, не приходить ли к нему в
темных очках, но это был бы faux-pas [ложный шаг (фр.)], так
что я пригласил его на чашку кофе к себе, но он как-то не очень
спешил нанести мне ответный визит. Поразмыслив, я пришел к
выводу, что дело тут было не в материалах, имевшихся у него
(хотя доступ к тайнам архива находился не в единоличной его
компетенции, все дальнейшие формальности он взял на себя), -
нет, скорее он как бы устраивал мне испытание, ведь у меня уже
ему пришлось бы все время быть начеку. Наша общая домработница
незримо присутствовала на этих встречах, я прекрасно знал, как
она прокомментирует назавтра состояние мини-бара, пепельниц, мы
оба жили как старые холостяки, а таким ни одна домработница
ничего не простит и заглазно спуску не даст; причем я знал, что
он знает, что я знаю, что она скажет; вот почему даже на минном
поле я не вел бы себя так осторожно, как в квартире советника;
каждая пролитая на скатерть капля отзывалась в ушах у меня ее
комментарием, а в выражениях она не сдерживалась, и все же
приходилось ей уступать - где взять другую? Она неоднократно
критически излагала мне поведение советника в ванной, особенно
вопрос о мыльницах, ну, и насчет засоренной раковины и этих
маленьких полотенец, причем, если ее слушали не слишком
внимательно, могла просто уйти и не вернуться; не дай бог
забыть о ее именинах, у меня-то она была для этого слишком
недолго, но у советника - не первый год, с презентами
колоссальные трудности, ведь она не пила, не курила, никаких
сладостей, что вы, сахарная болезнь будто бы уже начинается, в
сумочке - целая пачка анализов мочи, приходилось читать или
хотя бы делать вид, что читаешь, и нельзя было отделываться
общими фразами; следы белка - это вам не пустяк, - а потом
опять о советнике; косметичку, а может, сумочку - не помню
точно - она брала, скорее всего, чтобы покапризничать передо
мной: такие цвета, это в ее-то годы, уж не думаю ли я, что она
вообще красится? Я чувствовал себя как на сцене. Перед каждым
из нас она играла спектакль о другом, настоящий театр
воображения; а как она торопилась закончить уборку у меня,
чтобы застать его дома! Она не выносила пустых комнат, ей нужен
был слушатель; нам приходилось нелегко, но мы оба старались,
каждый у себя, а что делать? Домработницу в наше время просто
рвут на части, а уж эта словно сошла с подмостков, должно быть,
она родилась актрисой, но ей не повезло: никто у нее этого
призвания не заметил, а сама она, слава Богу, не догадалась.
"Homo sum et humani nihil a me alienum puto" ["Я человек, и
ничто человеческое мне не чуждо" (лат.)]. Доброжелательность
доброжелательностью, но я голову даю об заклад: советник принял
во мне такое участие и так охотно помогал мне попасть в
библиотеку министерства, поскольку уже тогда рассчитывал, что
когда я уеду (он прочитал это решение у меня на лице раньше,
чем оно окончательно вызрело в моей голове), он будет обладать
ею один - понятное, хотя, пожалуй, обманчивое желание... Он
жаждал исключительности, преображения неуловимой домработницы в
оседлую домашнюю прислугу и знал, что если бы меня упекли за
решетку (я по-братски исповедался перед ним относительно
Кюссмиха, замка, порошка для младенцев и даже ложечек), он
окончательно потерял бы покой, потому что она, перестав у меня
убираться, начала бы меня идеализировать, ставить ему в пример,
чтобы он почувствовал свою неполноценность. Не подружиться мы
не могли, иного выхода не было - уж лучше, если твои интимные
дела знает кто-нибудь близкий, чем человек посторонний или даже
неприязненно настроенный, поистине, у нас друг от друга не было
тайн, ни один психоаналитик не проникает в такие глубины души,
как домработница (какие мятые нынче простыни, и что вам такое
приснилось?); словом, мы играли открытыми картами, хотя
всячески давали понять, что, мол, ничего подобного. Несколько
раз советник приглашал, кроме меня, начальника управления
Тельца, двух экспертов и архивиста, так что в его квартире, за
кофе с печеньем, чуть ли не вся коллегия держала совет, как бы
устроить мне доступ ко всему абсолютно, без исключений; их
разговор временами был еще загадочнее, чем шихта.
Труднее всего им было решить, в качестве кого, собственно,
я могу проникнуть в архив. Первооткрыватель планеты, терпеливо
втолковывал мне магистр Швигерли из отдела кадров, это звучит
весьма внушительно, но только в школьных пособиях, а для
министерства это пустой звук. Ведь я не эксперт, которому
Управление наблюдения за Тельцом поручило работу по договору,
не член совета при министре и даже не внештатный специалист. Я
-частное лицо, и в качестве такового делать мне в МИДе нечего,
с тем же успехом мог бы требовать допуска к секретной
документации ночной сторож. Секретность - это не только печать
на документе, это еще знак того, какой ход - или противоход -
будет дан делу, ибо нередко движение дела по инстанциям
означает его погребение; поэтому они напрягали ум за чашкой
черного кофе, чтобы найти если не предписание, то хотя бы
предлог, который раскрыл бы передо мной двери Сезама. Вскоре я
понял, что все до единого служащие МИДа, как высшие, так и
низшие, не имели ни об Энции, ни об астронавтике никакого
понятия, ибо это не входило в их должностные обязанности, и мне
приходилось слышать, как они говорили "говядина" вместо
"Телец". В конце концов Штрюмпфли отказался от дальнейших
консультаций, велел мне сидеть дома и ждать звонка, а через три
дня торжественно возвестил, что победа за нами. Непременное
условие - приходить в главное здание ночью и уходить до
наступления утра - я, разумеется, принял без возражений, ведь я
Скачать книгу [0.28 МБ]
Пирамида