открывал свое детское лицо, показывая, каким он был в самом начале. Все вокруг —
дома, заборы, деревья, заросли бамбука, шесты с горящими на них лампами —
менялось самым чудесным образом, и начинало казаться, что ты сама только что
вырезала все это из цветной бумаги и аккуратно разложила вокруг, а потом
притворилась, будто перед тобой и впрямь большой большой мир с живущими в нем
людьми, по которому ты сейчас пойдешь на прогулку… Как раз в такой вечер
двенадцать веков тому назад я сидела в паланкине возле ворот монастыря на Желтой
Горе. Мир вокруг был прекрасен, и я то ли радовалась, глядя в окошко, то ли
грустила, но в глазах у меня стояли слезы.
Так сильно на меня подействовала музыка. Неподалеку уже долгое время пела флейта
— о том самом, что было у меня на сердце. Что когда то в детстве мы жили в
огромном доме и играли в волшебные игры. А потом так заигрались, что сами
поверили в свои выдумки — пошли понарошку гулять среди кукол и заблудились, и
теперь никакая сила не вернет нас домой, если мы сами не вспомним, что просто
играем. А вспомнить про это почти невозможно, такой завораживающей и страшной
оказалась игра…
Не знаю, может ли музыка быть «о чем то» или нет — это очень древний спор.
Первый разговор на эту тему, который я помню, произошел при Цинь Шихуане. А
через много веков, когда я приехала в Ясную Поляну под видом нигилистической
курсистки, Лев Николаевич Толстой весь ужин издевался над этой идеей, особенно
налегая на Бетховена — мол, почему лунная соната? В общем, не стану утверждать,
что звуки флейты содержали именно такой смысл. Или что смысл вообще в них
присутствовал. Но я поняла, что мне прямо сейчас надо поговорить с играющим.
Конечно, если рассуждать здраво, мне вообще не следовало выходить из паланкина.
Когда рядом красиво играет флейта, лучше просто слушать ее звук, а не искать
общества флейтиста. Если заговорить с ним, музыка на этом точно кончится. А вот
скажет ли он что нибудь интересное, неизвестно. Но все сильны задним умом.
Особенно мы, лисы — в силу своей анатомии.
Вокруг был туман; народ сидел по домам, и особой опасности для себя я не
ожидала. Выскочив из паланкина, я направилась к источнику звука, иногда
останавливаясь и буквально поджимая хвост от удивительной, ни с чем не сравнимой
красоты вечера. После восемнадцатого века таких уже не бывает — говорят,
изменился химический состав воздуха. А может, и что посерьезней.
Монастырь состоял из множества построек, которые теснились возле главных ворот,
огромных, красивых и очень дорогих. Забора при воротах не было. Ученые монахи
объясняли, что это аллегорически выражает доктрину секты: ворота символизируют
путь, который ведет туда, откуда начинается, а начинается он в любой точке.
Врата не есть врата, полная открытость и лучезарный простор во все стороны, даже
иероглифы помню. Но я предполагала, что на забор просто не хватило денег. Я
думаю, пожертвуй им кто на забор, и в доктрине произошли бы изменения.
На флейте играли в главном здании, там, где был Зал Передачи Учения. Соваться
туда мне не пришло бы в голову, даже несмотря на романтический лиловый туман, но
музыка придала мне смелости.
«Тигров бояться, в горы не ходить, — подумала я, — будь что будет…»
Подняв полы халата, чтобы хвост был готов к любой неожиданности, я пошла вперед.
В древнем Китае носили все широкое и просторное, так что случайная встреча с
одним или двумя зеваками, да еще в тумане, ничем опасным мне не грозила — они
меня даже заметить не успели бы. Я в таких случаях не наводила никакого
особенного морока — показывала тот же мир вокруг, только без маленькой А Хули.
Бывает, увидит кто меня, выпучит глаза на лоб от вида моей рыжей гордости, а в
следующую секунду и сам уже не понимает, что это за дрожь его прошибла — ничего
ведь нет кругом, только голое поле, над которым ветер крутит сухие листья…
Звучит просто, а по сложности один из самых продвинутых лисьих трюков, и если
встречных больше трех, начинаются проблемы. Кстати, по этой самой причине со
времен Сунь Цзы в военное время было положено ставить на входе в крепость не
меньше четырех часовых: боялись нашу сестру, и не зря.
В главном здании светилось одно окно. Флейта играла именно там, ошибки быть не
могло. Это была угловая комната второго этажа, забраться в которую не составляло
труда — следовало запрыгнуть на черепичный козырек и пройти по нему мимо темных
окон. Я сделала это без труда — походка у меня легкая. У окна, за которым играла
флейта, ставни были подняты. Я присела на корточки и осторожно в него заглянула.
Игравший на флейте сидел на полу спиной ко мне. На нем был халат из синего
шелка, а на голове — маленькая соломенная шляпа конусом. Видно было, что голова
у него побрита, хотя одежда не походила на монашескую. Плечи у него были
широкие, а тело сухое, легкое и сильное — такие вещи я чувствую сразу. На полу
перед ним я заметила чайную чашку, тушечницу и кипу бумаги. На стене горели две
масляные Лампы.
«Видимо, — подумала я, — занимался каллиграфией, а потом решил отдохнуть и
взялся за флейту… И что, интересно, я ему скажу?»
Надо сказать, никакого плана у меня не было — так, вертелись в голове смутные
соображения: сначала поговорить по душам, а потом заморочить, иначе с людьми
нельзя. Хотя поразмысли я спокойно минуту, поняла бы, что ничего из этого не
выйдет: говорить со мной по душам никто не будет, зная, что все равно потом
заморочу. А если с самого начала заморочить, по каким душам тогда говорить?
Но мне не дали обдумать этот вопрос — внизу заплясали отблески факелов,
раздались шаги и голоса. Людей было около десяти — стольких сразу перевоспитать
я не могла. Не раздумывая больше ни секунды, я сиганула в окно.
Я решила быстро заморочить флейтиста, затаиться, а когда народ разойдется,
вернуться к своему паланкину, благо на дворе было уже почти темно. Я бесшумно
приземлилась на четвереньки, подняла хвост и тихо позвала сидевшего в комнате:
— Почтенный господин!
Он спокойно положил флейту на пол и обернулся. Я тут же напружинила свой
хвостик, сосредоточив в его верхушке весь свой дух, и тогда произошло нечто
совсем для меня новое и неожиданное. Вместо податливого шипучего студня, которым
моему хвосту представляется человеческий ум (тут бесполезно объяснять, если нет
личного опыта), я не встретила вообще ничего.
Я встречала много людей, сильных и слабых духом. Работать с ними — все равно что
сверлить стены из разного материала: сверлятся все, только чуть по разному. Но
тут я не обнаружила ничего такого, к чему можно было приложить усилие воли,
сосредоточенной в трещащих от электричества шерстинках над моей головой. Я от
неожиданности в буквальном смысле потеряла равновесие и как дура села на пол,
поджав хвост и неприлично выставив перед собой ноги. Чувствовала я себя в эту
минуту как базарный жонглер, у которого все шары и ленты шлепнулись в жидкую
грязь.
— Здравствуй, А Хули, — сказал человек и склонил голову в вежливом приветствии.
— — Очень рад, что ты нашла минуту, чтобы заглянуть ко мне. Можешь называть меня
Желтым Господином.
«Желтый Господин, — подумала я, поджимая ноги, — наверно, от Желтой Горы, на
которой стоит монастырь. А может, метит в императоры».
— Нет, — улыбнулся он, — императором я быть не хочу. А насчет Желтой Горы ты
Пирамида