— Всему всему? Он снова кивнул.
— И мне?
— Ну разве что ты очень попросишь.
— А самому себе можешь? Он как то странно хмыкнул.
— Это я сделал в первую очередь. Сразу после лампочки. Иначе какой я Пиздец?
Я была заинтригована и даже немного испугана — ведь речь шла о серьезном
метафизическом акте.
— А какой ты Пиздец? — спросила я тихим от уважения голосом.
— Полный, — ответил он.
В эту минуту он дышал такой романтической силой и тайной, что я не удержалась и
потянулась к нему, чтобы поцеловать. Он побледнел и отшатнулся, но, видимо,
понял, что мачо так себя не ведут, и позволил мне завершить начатое. Все мышцы
его тела напряглись, но ничего страшного не случилось.
— Как я за тебя рада, милый! — сказала я. Мало кто из оборотней знает, что такое
радость
за другого. А бесхвостые обезьяны не знают этого и подавно, они умеют только
широко улыбаться, чтобы повысить свою социальную адаптивность и поднять объем
продаж. Имитируя радость за другого, бесхвостая обезьяна испытывает зависть или
в лучшем случае сохраняет равнодушие. Но я действительно испытала это чувство,
чистое и прозрачное, как вода из горного ручья.
— Ты не представляешь себе, как я за тебя рада, — повторила я и поцеловала его
еще раз.
На этот раз он не отстранился.
— Правда? — спросил он. — А почему?
— Потому что у тебя наконец хорошее настроение. Тебе лучше. А я тебя люблю.
Он чуть помрачнел,
— Я тебя тоже люблю. Но я все время думаю, что ты от меня уйдешь, Наверно, тебе
после этого будет лучше. Но я не испытаю за тебя никакой радости.
— Во первых, я никуда не собираюсь от тебя уходить, — сказала я. — А во вторых,
то чувство, о котором ты говоришь, — это не любовь, а проявление эгоизма. Для
самца шовиниста в тебе я просто игрушка, собственность и статусный символ
трофей. И ты боишься меня потерять, как собственник боится расстаться с дорогой
вещью. Так ты никогда не сможешь испытать за другого радость.
— А как испытать радость за другого?
— Для этого надо ничего не хотеть для себя.
— Ты что, ничего не хочешь для себя? — спросил он недоверчиво.
Я отрицательно покачала головой.
— А почему?
— Я уже как то тебе говорила. Когда долго смотришь вглубь себя, понимаешь, что
там ничего нет. Как можно чего то хотеть для этого ничего?
— Но ведь если в тебе ничего нет, то в других и подавно.
— Если разобраться, нигде нет ничего настоящего, — сказала я. — Есть только тот
выбор, которым ты заполняешь пустоту. И когда ты радуешься за другого, ты
заполняешь пустоту любовью.
— Чьей любовью? Если нигде никого нет, чья это тогда любовь?
— А пустоте это безразлично. И ты тоже не парься по этому поводу. Но если тебе
нужен смысл жизни, то лучшего тебе не найти.
— А любовь — это что, не пустота?
— Пустота.
— Тогда какая разница?
— А разница — тоже пустота. Он немного подумал.
— А можно заполнить пустоту… справедливостью?
— Если ты начнешь заполнять пустоту справедливостью, ты быстро станешь военным
преступником.
— Чего то ты здесь путаешь, рыжая. Почему это военным преступником?
— Ну а кто будет решать, что справедливо, а что нет?
— Люди.
— А кто будет решать, что решат люди?
— Придумаем, — сказал он и поглядел на летевшую мимо него муху. Муха упала на
пол.
— Ты чего, озверел? — спросила я. — Хочешь быть, как они?
И я кивнула головой в сторону города.
— А я и есть как они, — сказал он.
— Кто они?
— Народ.
— Народ? — переспросила я недоверчиво. Кажется, его самого смутил пафос этой
фразы,
и он решил сменить тему.
— Я вот думаю, не сходить ли на работу. Узнать, как там и что.
Я опешила.
— Ты серьезно? Тебе что, мало трех пуль? Еще хочешь?
— Бывают служебные недоразумения.
— Какие недоразумения, — простонала я, — это же система! Ты думал, системе нужны
солисты? Ей нужен хрюкающий хор.
— Если надо, хрюкну хором. Ты сама подумай, что мы делать будем, когда деньги
кончатся?
— Ой, ну уж это не проблема. Не переживай. Тут до людей меньше километра. Как
пойду в магазин, заскочу на панель.
Он нахмурил брови.
— Не смей так даже говорить!
— А ты не смей говорить мне «не смей», понял?
— Моя девушка пойдет на панель… В голове не укладывается.
— «Моя девушка, моя девушка…» Когда это ты меня приватизировал?
— Будешь деньги зарабатывать проституцией? А я на них питаться? Прямо какой то
Достоевский.
— Да е… я твоего Достоевского, — не выдержала я.
Он поглядел на меня с интересом.
— Ну и как?
— Ничего особенного.
Мы оба засмеялись. Не знаю, чему смеялся он, а у меня причина была. Из уважения
к русской литературе я не стану приводить ее на этих страницах, скажу только,
что красный паучок из «Бесов» полз в свое время по подолу моего сарафана… Ах,
скольким титанам духа я сделала свой маленький смешной подарок! Единственное,
чего мне по настоящему жаль — что не довелось поднести к губам Владимира
Владимировича Набокова так мастерски расписанного им кубка. Но в совке были
проблемы с выездом. Пусть же это повиснет еще одним злодеянием на совести
мрачного коммунистического режима.
К счастью, зарождающаяся ссора кончилась смехом. Я чуть не совершила ошибку —
никогда не следует прямо перечить мужчине, особенно если его обуревают сомнения
в собственной значимости. Надо было сперва понять, что у него на уме.
Пирамида