— Слушай, у тебя, по моему, что то с психикой. То у тебя рыбья голова медведем
работает, то какой то Говнищер гибнет, а я во всем виноват.
— Я просто хотела сказать, что рыльце у тебя в пушку, и я в курсе. Только я тебя
и с этим пушком люблю.
— Вот оттого у меня все проблемы, — сказал он тихо, — что ты меня любишь.
Я не поверила своим ушам.
— Что? Ну ка повтори!
— Шучу, шучу, — торопливо сказал он. — Ты все время шутишь, ну и я пошутил.
Самое ужасное, что его слова были чистой правдой. И мы оба это понимали.
Установилось тяжелое молчание.
— А Говнищера мы не на смерть посылали, а на подвиг, — сказал он через минуту. —
И память его марать не надо.
Правильно, надо было сменить тему.
— То есть что, он знал? — спросила я.
— Какой то частью сознания наверняка.
— Значит, упрекнуть себя не в чем? Александр пожал плечами.
— Во первых, — сказал он, — у нас заявление есть, которое он в сумасшедшем доме
написал: «Хочу увидеть Лондон и умереть», дата и подпись. А во вторых, нас по
гуманитарным аспектам эксперт консультировал. Сказал, что все нормально.
— Это Павел Иванович? — догадалась я. Александр кивнул.
— А как он вообще стал на вас работать? Я имею в виду, Павел Иванович?
— Ему показалось важным, чтобы мы узнали о его покаянии. Странно, конечно, но
зачем отталкивать человека. Особенно если искренне покаялся. Нам ведь всегда
нужна информация — ну там по культуре, чтоб знать, кто с нами, а кто нет.
Консультации опять же. Так и прижился… Ладно, замнем. Бог с ним, с этим
Говнищером. Если, конечно, не врут имамы.
После этого мы не обменялись ни единым словом до самого вечера — я дулась на
него, а он на меня: сказано с обеих сторон было достаточно. Вечером, когда
молчание надоело, он начал спрашивать у меня подсказки для кроссворда.
Он в тот вечер был в человеческом теле, и от этого в комнате делалось особенно
уютно. Я лежала на циновке под лампой и читала очередную книгу Стивена Хаукинга
— «Теория Всего» (не больше и не меньше). Вопросы Александра отвлекали меня от
чтения, но я терпеливо отвечала на них. Некоторые веселили меня даже больше, чем
книга.
— А как правильно пишется — «ги е некологи ческая» или «гинекологическая»?
— Гинекологическая.
— Тьфу ты. Тогда все сходится. А я думал, там «е» после «и».
— Это потому, что ты подсознательно считаешь женщин гиенами.
— Неправда, — сказал он и вдруг засмеялся. — Надо же…
— Что там еще?
— Гинекологическая стоматология.
— Что — «гинекологическая стоматология»?
— Два слова в кроссворде стоят в линию. «Гинекологический» и «стоматология».
Если вместе прочитать, смешно.
— Это тебе от необразованности смешно, — сказала я. — А такая культурологическая
концепция существует на самом деле. Есть американская писательница Камилл Палья.
У нее… То есть не у нее. Скажем так, она оперирует понятием «vagina dentata».
Зубастая вагина — это символ бесформенного всепожирающего хаоса, противостоящего
аполлоническому мужскому началу, для которого характерно стремление к четкой
оформленности.
— Я знаю, — сказал он.
— Откуда?
— Читал. Причем много раз.
— У Камилл Палья? — спросила я с недоверием.
— Да нет.
— А где?
— В Академии ФСБ.
— Контрпромывание мозгов? — Нет.
— Где же именно?. — не отставала я.
— В стенгазете, — сказал он неохотно. — Там был раздел «улыбки разных широт». А
в нем такая шутка: «Что страшней атомной войны? Пизда с зубами».
Чего то подобного я и ожидала.
— А почему много раз?
— А ее три года не меняли, стенгазету.
— Да, — сказала я. — Ясная картина. Видимо, моя интонация его задела.
— Что ты меня все время необразованностью попрекаешь, — сказал он раздраженно. —
Ты, конечно, про все эти дискурсы больше знаешь. Только я ведь тоже не дурак.
Просто мои знания относятся к другой области, практической. И поэтому, кстати,
они гораздо ценнее твоих. — Как посмотреть.
— А как ни смотри. Допустим, я бы эту Камилл Палья наизусть выучил. И что бы я
потом с ней делал?
— Это зависит от твоих наклонностей, воображения.
— Ты можешь мне привести хоть один пример того, как чтение Камилл Палья помогло
кому нибудь в реальной жизни?
Я задумалась.
— Могу.
— Ну?
— У меня был один клиент спирит. Он эту Камилл Палья читал во время
спиритических сеансов духу поэта Игоря Северянина. А Игорь Северянин ему отвечал
через блюдце, что ему очень нравится, и он сам о чем то подобном всегда
догадывался, только не мог сформулировать. Даже стихи надиктовывал. «Наша
встреча, vagina dentata, лишь однажды, в цвету. До и после нее жизнь солдата
одиноко веду…"
— Ну вот, — сказал он, — а я эту жизнь одинокого солдата нормально вел и без
твоей гинекологической стоматологии. И помог родине.
— А она тебе отплатила. Как обычно.
— За это не мне должно быть стыдно.
— За это никому не будет стыдно. Ты что, не понял еще, где живешь?
— Не понял, — сказал он. — И не буду понимать. Тот мир, где я живу, я создаю
сам. Тем, что я в нем делаю.
— Ух ты, какой Павлик Морозов. Если б тебя твои мусора сейчас слышали — наверно,
дали б тебе еще один орден. Значит, это место ты нам создал?
— Скорее уж ты. Я опомнилась.
— Да, извини. Ты прав. Извини, пожалуйста.
— Ничего, — сказал он и углубился в кроссворд. Мне стало стыдно. Я подошла, села
рядом и обняла его.
— Ну что мы с тобой ссоримся, Саш. Давай, может, повоем?
— Не сейчас, — сказал он, — ночью, как луна выйдет.
Я так и осталась сидеть рядом с ним, обняв его за плечи. Он молчал. Через минуту
или две я почувствовала, что его тело еле заметно вздрагивает.
Пирамида