узнает сумочку Су, подаренную ей мужем. У его жены такая же. А Су узнает галстук
Чоу, подаренный ему женой. У ее мужа такой же. Без слов понятно, что их супруги
изменяют им друг с другом. Что делать? Может быть, просто погрузиться в сладкую
музыку любовного настроения?»
— Я что то ничего не понял, — сказал он. — Ну ладно, давай погрузимся…
Я поставила ноутбук на пол и вставила диск в дисковод.
Первые минут двадцать или около того он молча смотрел фильм, не проявляя никакой
реакции. Я знала это кино наизусть, поэтому смотрела не столько на экран,
сколько — краем глаза — на него. Он выглядел расслабленным и спокойным. Улучив
минуту, я подвинулась к нему поближе, запустила лапу ему в шерсть и повернула
его на бок, так, чтобы он лег хвостом ко мне. Не отрываясь от экрана, он тихо
зарычал, но не сказал ничего.
Ничего себе фразочка — «тихо зарычал, но не сказал ничего». Но так и было.
Стараясь не спугнуть его, я спустила джинсы, высвободила хвост, и…
Ах, какой это был вечер! Мы никогда не ныряли в бездну так глубоко. Раньше во
время любовной галлюцинации я сохраняла память о том, где я и что происходит. А
сейчас переживания были такими, что в некоторые моменты я совершенно переставала
понимать, кто я на самом деле — гонконгская женщина с русским именем Су или
русская лиса с китайским именем А Хули. Несколько раз я испытала самый настоящий
ужас, как если бы купила билет на слишком крутые американские горки.
Причина была в Александре — теперь от него исходила такая мощная гипнотическая
волна, что противостоять ей я не могла. Хоть ненадолго, но я становилась жертвой
наваждения сама и проваливалась в иллюзию без остатка. Один раз он легонько
куснул меня за мочку уха и сказал:
— Не кричи.
Я и не заметила, что кричала… Словом, это был полный улет. Теперь я понимала,
что переживают наши клиенты каждый раз, когда мы пускаем хвост в дело.
Действительно, у людей имелись причины относиться к нам настороженно. С другой
стороны, если бы я знала, какие запредельные ощущения мы им дарим, я брала бы
минимум втрое больше.
Когда все кончилось, я осталась лежать на циновке рядом с ним, постепенно
приходя в себя. Я словно отлежала все тело — следовало дождаться, пока
восстановится кровоток. Наконец я почувствовала, что могу говорить. Он к этому
времени уже стал человеком.
— Тебе понравилось? — спросила я.
— Ничего. Хорошая оперативная работа. Я хотел сказать, операторская. И режиссер
тоже не дурак.
— Нет, я не про фильм.
— А про что тогда? — спросил он и поднял бровь.
Я поняла, что он в хорошем настроении.
— Про это, Саша, про это.
— Если про это, то очень песня понравилась. Давай еще разик поставим?
— Какая именно песня?
— Пацан Лос Диас. Я наморщила лоб.
— Чего?
— Ну гам слова такие, — сказал он чуть смущенно. — Там, конечно, что то другое,
просто звучит похоже.
— Пацан? Где там? А, поняла. «Y asi pasan los dias у yo desesperando…» Это по
испански: «И так проходят дни, и я в отчаянии…»
— Да?
— А ты, наверно, думал, «мальчик хочет в Тамбов», часть вторая? Типа не попал
пацан в Тамбов, пока был молодой, состарился и поет теперь о своей грусти.
— Все б тебе издеваться, — сказал он миролюбиво. — Так поставим? Или, может,
лучше все кино по новой?
На следующий день мы посмотрели фильм еще раз, потом еще и еще. И каждый раз
этот вихрь так же сладостно опустошал душу, как в самом начале. Мы долго
отдыхали, лежа рядом. Мы не говорили — говорить было не о чем, да и не
оставалось сил.
Мне нравилось класть на него ступни, когда он сворачивался в черный бублик, —
для вида он иногда рычал, но я знала, что ему это так же приятно, как и мне. С
какой нежностью я вспоминаю сейчас эти дни! Прекрасно, когда два существа
находят способ принести друг другу счастье и радость. И каким ханжой надо быть,
чтобы осуждать их за то, что они чем то не похожи на других!
Сколько их было, этих блаженных мгновений отдыха, когда мы лежали на циновке, не
в силах пошевелиться? Думаю, в сумме они дают вечность. Каждый раз время
исчезало, и приходилось дожидаться, пока оно раскрутится до своей обычной
скорости. До чего мудро устроена жизнь, думала я с ленивым удовлетворением,
слушая, как поет нашу любимую песню Nat King Cole. Был такой большой, серый,
грубый. Собирался солнце сожрать. И сожрал бы, наверное. А теперь лежит у моих
ног мирная черная собачка, спокойная и тихая, и просит над ней не подтрунивать.
Вот оно, облагораживающее влияние хранительницы очага. Отсюда и пошли
цивилизация и культура. А ведь я даже не предполагала, что могу оказаться в этой
роли.
Ах, милый Саша, думала я, ты никогда про это не говоришь. А я не решаюсь
спросить… Но ты ведь не жалеешь о своей прошлой жизни — одинокой, неустроенной и
волчьей? Ведь со мной тебе лучше, чем одному — правда, милый?
А?
… Y tu, tu contestando:
Quizas, quizas, quizas…
*
Я часто задумывалась, что это за собака, которая отстоит от волка так же далеко,
как волк от лисы. Мифологических параллелей было множество, но сама я никогда не
встречала такой странной разновидности оборотня. Этот иссиня черный пес казался
безобидным существом, но я нутром чуяла грозную тайну, которая в нем крылась.
Все выяснилось случайно.
День начался с легкой ссоры. Мы выбрались в лес погулять, уселись на поваленное
дерево, и я решила развлечь его, исполнив старинную китайскую песню на стихи Ли
Бо «Луна над горной заставой». Я спела ее очень даже неплохо, только, пожалуй,
слишком высоким голосом — в древнем Китае это особенно ценилось. Но мое
мастерство расшиблось о кросс культурный барьер — когда я кончила петь, он
покачал головой и пробормотал:
— И как я, русский офицер, дошел до такой жизни?
Я так обиделась, что даже покраснела.
— Да ладно тебе, какой ты русский офицер? Так, бригадир мокрушников.
— Мы невиновных не убиваем, — сказал он сухо.
— А пушкиниста Говнищера кто на смерть послал? Думаешь, не знает никто?
— Какого пушкиниста Говнищера?
— Или как его звали… Ну этого, который еще за сигарету минет делал…
Пирамида