было.
— Так, интересно, — сказала я, чувствуя, как по горлу поднимаются пузырьки
смеха. — Я, значит, твой грех, да?
— Не ты, — сказал он тихо, — а это… — Что?
— Хвостоблудие, — сказал он совсем тихо и опустил глаза.
Я укусила себя за губу. Я знала, что смеяться ни в коем случае нельзя — он
делился со мной самым сокровенным. И я не засмеялась. Но усилие было таким, что
из за него на моем хвосте вполне мог появиться новый серебряный волосок. Он,
значит, и термин придумал.
— Только не обижайся, — сказал он. — Я тебе честно все говорю, как чувствую.
Хочешь, я врать буду. Только тогда ведь смысла не будет друг с другом говорить.
— Да, — сказала я, — ты прав. Просто все это как то неожиданно.
Несколько минут мы молчали, глядя, как покачиваются под ветром верхушки
разросшихся зонти ков.
— И давно ты это… веруешь? — спросила я.
— Уже лет пять как.
— А я, если честно, думала, ты больше по нордическому пантеону. Фафнир там,
Нагльфар. Феирир, Локи. Сны Бальдра…
— Это все тоже, — смущенно улыбнулся он. — Только это внешнее, шелуха. Как бы
обрамление, эстетика. Ну, знаешь, как сфинксы на берегу Невы.
— И как же ты дошел до такой жизни?
— Я в юности Кастанедой увлекался. А потом прочел у него в одной из книг, что
осознание является пищей Орла. Орел — это какое то мрачное подобие Бога, так я
понял. Я вообще то не трус. Но от этого мне страшно стало… В общем, пришел к
православию. Несмотря на определенную двусмысленность ситуации. Я ведь тогда уже
волком был, три года как приняли в стаю. Тогда у нас стая еще была, полковник
Лебеденко жив был…
Он махнул рукой.
— Осознание является пищей Орла? — переспросила я.
— Да, — сказал Александр. — В это верили маги древнего Юкатана.
Все таки какой еще мальчишка, подумала я с нежностью.
— Глупый. Это не осознание является пищей Орла. Это Орел является пищей
осознания.
— Какой именно Орел?
— Да любой. И маги древнего Юкатана тоже, вместе со всем своим бизнесом —
семинарами, workshop'ами, видеокассетами и пожилыми мужественными нагвалями. Все
без исключения является пищей осознания. В том числе я и ты.
— Это как? — спросил он.
Я взяла у него сигару и выпустила облако дыма.
— Видишь?
Он проследил взглядом за его эволюцией.
— Вижу, — сказал он.
— Осознаешь?
— Осознаю.
— Оборотень — как это облако. Живет, меняет форму, цвет, объем. Потом исчезает.
Но когда дым рассеивается, с осознанием ничего не происходит. В нем просто
появляется что то другое.
— А куда осознание идет после смерти?
— Ему нет надобности куда то идти, — сказала я. — Вот ты разве идешь куда то?
Сидишь, куришь. Так и оно.
— А как же рай и ад?
— Это кольца дыма. Осознание никуда не ходит. Наоборот, все, что куда то идет,
сразу становится его пищей. Вот как этот дым. Или как твои мысли.
— А чье это осознание? — спросил он.
— И это тоже является пищей осознания.
— Нет, ты вопрос не поняла. Чье оно?
— И это тоже, — терпеливо сказала я.
— Но ведь должен…
— И это, — перебила я.
— Так кто…
Тут до него, наконец, дошло — он взялся за подбородок и замолчал.
Все таки объяснять такие вещи в отвлеченных терминах трудно. Запутаешься в
словах: «В восприятии нет ни субъекта, ни объекта, а только чистое переживание
трансцендентной природы, и таким переживанием является все — и физические
объекты, и ментальные конструкты, к числу которых относятся идеи воспринимаемого
объекта и воспринимающего субъекта…» Уже после третьего слова непонятно, о чем
речь. А на примере просто — пыхнул пару раз дымом, и все. Он вот понял. Или
почти понял.
— Что же это все, по твоему, вокруг? — спросил он, забирая у меня сигару. — Как
в «Матрице»?
— Почти, но не совсем.
— А в чем разница?
— В «Матрице» есть объективная реальность — загородный амбар с телами людей,
которым все это снится. Иначе портфельные инвесторы не дали бы денег на фильм,
они за этим следят строго. А на самом деле все как в «Матрице», только без этого
амбара.
— Это как?
— Сон есть, а тех, кому он снится — нет. То есть они тоже элемент сна. Некоторые
говорят, что сон снится сам себе. Но в строгом смысле «себя» там нет.
— Не понимаю.
— В «Матрице» все были подключены через провода к чему то реальному. А на самом
деле все как бы подключены через GPRS, только то, к чему они подключены, — такой
же глюк, как и они сами. Глюк длится только до тех пор, пока продолжается
подключение. Но когда оно кончается, не остается никакого hardware, которое
могли бы описать судебные исполнители. И никакого трупа, чтобы его похоронить.
— Вот тут ты не права. Это как раз бывает сплошь и рядом, — сказал он убежденно.
— Знаешь, как сказано — пусть виртуальные хоронят своих виртуалов. Погребающие и
погребаемые реальны только друг относительно друга.
— Как такое может быть? Я пожала плечами.
— Погляди вокруг.
Он некоторое время молчал, размышляя. Потом хмуро кивнул.
— Жаль, не было тебя рядом, чтобы объяснить. А теперь уж чего… Жизнь сделана.
— Да, попал ты, бедолага, — вздохнула я. — Двигай теперь точку сборки в позицию
стяжания Святаго Духа.
— Смеешься? — спросил он. — Смейся, рыжая, смейся. Глупо, я не спорю. А ты сама
в Бога веришь?
Я даже растерялась.
— Веришь? — повторил он.
— Лисы уважают религию Адонаи, — ответила я дипломатично.
— Уважают — это не то. Ты можешь сказать, веришь ты или нет?
Пирамида