книгами обычно жили в сельской местности, экзамены ездили сдавать в город, а
потом, отслужив свой срок чиновником, возвращались в семейный дом). Некоторые из
них знали, кто я такая, и докучали мне расспросами о древних временах —
правильно ли составлены летописи, нет ли ошибок в хронологии, кто организовал
дворцовый переворот три века назад и так далее. Приходилось напрягать память и
отвечать, потому что в обмен ученые мужи давали мне старинные тексты, с которыми
мне иногда надо было свериться.
Другие, посмелее духом, приходили ко мне в гости поразвратничать среди древних
гробов. Китайские художники и поэты ценили уединение с лисой, особенно по пьяной
лавочке. А утром любили проснуться в траве у замшелого могильного камня,
вскочить и, крича от ужаса, бежать к ближайшему храму с распущенными на ветру
волосами. Это было очень красиво — смотришь из за дерева, смеешься в рукав… А
через пару дней приходили опять. Какие тогда жили возвышенные, благородные,
тонкие люди! Я и денег с них часто не брала.
Эти идиллические времена пролетели быстро, и от них у меня остались самые
хорошие воспоминания. Куда бы меня потом ни бросала жизнь, я всегда слегка
тосковала по своей уютной могилке. Поэтому для меня было радостно переселиться в
этот лесной уголок. Мне казалось, что вернулись старые дни. Двойная нора, где мы
жили, даже планировкой напоминала мое древнее прибежище — правда, комнаты были
поменьше, и теперь мои дни проходили не в одиночестве, а с Александром.
Александр освоился на новом месте быстро. Его раны зажили — оказалось достаточно
обернуться собакой на ночь. Утром он так и остался ею — отправился на прогулку
по оврагу. Я была рада, что он не стесняется этого тела — оно его, похоже, даже
развлекало, как новая игрушка. Нравилась ему, видимо, не сама эта форма, а ее
устойчивое постоянство: волком он мог быть только короткий промежуток времени, а
собакой — сколько угодно.
Больше того, эта черная собака даже могла кое как говорить — правда, она
выговаривала слова очень смешно, и сначала я хохотала до слез. Но Александр не
обижался, и вскоре я привыкла. В первые дни он много бегал по лесу — знакомился
с окрестностями. Я опасалась, что из за своих амбиций он может пометить слишком
большой кусок леса, но побоялась оскорбить его самолюбие, сказав ему об этом. Да
и постоять за себя в случае чего мы могли. «Мы»… Я никак не могла привыкнуть к
этому местоимению.
Наверно, потому, что наше жилье напоминало о месте, где я столько лет
совершенствовала свой дух, мне захотелось объяснить Александру главное из
понятого мною в жизни. Мне следовало хотя бы попробовать — иначе чего стоила моя
любовь? Разве я могла бросить его одного в ледяном гламуре этого развивающегося
ада, который начинался сразу за кромкой леса? Мне следовало протянуть ему хвост
и руку, потому что, кроме меня, этого не сделал бы никто.
Я решила открыть ему сокровенную суть. Для этого требовалось, чтобы он усвоил
несколько новых для себя идей — и по ним, как по ступеням, поднялся к высшему.
Но разъяснить даже эти начальные истины было трудно.
Дело в том, что слова, которые выражают истину, всем известны — а если нет, их
несложно за пять минут найти через Google. Истина же не известна почти никому.
Это как картинка «magic eye» — хаотическое переплетение цветных линий и пятен,
которое может превратиться в объемное изображение при правильной фокусировке
взгляда. Вроде бы все просто, но сфокусировать глаза вместо смотрящего не может
даже самый большой его доброжелатель. Истина — как раз такая картинка. Она перед
глазами у всех, даже у бесхвостых обезьян. Но очень мало кто ее видит. Зато
многие думают, что понимают ее. Это, конечно, чушь — в истине, как и в любви,
нечего понимать. А принимают за нее обычно какую нибудь умственную ветошь.
Однажды я обратила внимание на крохотный серый мешочек, висевший у Александра на
груди на такой же серой нитке. Я догадалась, что цвет был подобран в тон волчьей
шерсти — чтобы мешочек не был виден, когда он превращался в волка. Но теперь, на
черном, он был заметен. Я решила спросить его об этом вечером, когда он будет в
благодушном настроении.
Он имел привычку выкуривать перед сном вонючую кубинскую сигару, Montecristo III
или Cohiba Siglo IV, я знала названия, потому что бегать за ними приходилось
мне. Это было лучшее время для разговора. Если кто не знает, курение приводит к
мозговому выбросу допамина — вещества, которое отвечает за ощущение
благополучия: курильщик берет это благополучие в долг у своего будущего и
превращает его в проблемы со здоровьем. Вечером мы устроились на пороге нашего
жилища, и он закурил (дымить внутри я ему не разрешала). Дождавшись, когда
сигара сгорит наполовину, я спросила:
— Слушай, а что у тебя в этом мешочке на груди?
— Крест, — сказал он.
— Крест? Ты носишь крест? Он кивнул.
— А зачем ты его прячешь? Ведь теперь можно.
— Можно то можно, — сказал он. — Только он мне грудь прожигает, когда
превращаюсь.
— Больно?
— Не то чтобы больно. Просто каждый раз паленой шерстью пахнет.
— Хочешь, я тебя мантрочке одной научу, — сказала я. — Тогда никакой крест тебе
ничего больше прожигать не будет.
— Ну вот еще. Стану я твои бесовские мантрочки читать, чтобы крест мне грудь не
жег. Ты чего, не понимаешь, какой это грех будет?
Я поглядела на него с недоверием.
— Погоди ка. Ты, может быть, и верующий?
— А то, — сказал он. — Конечно, верующий.
— В смысле православного культурного наследия? Или всерьез?
— Не понимаю такого противопоставления. Это ведь про нас в Священном Писании
сказано «Веруют и трепещут». Вот и я — верую и трепещу.
— Но ведь ты оборотень, Саша. Значит, по всем православным понятиям, тебе дорога
одна — в ад. Зачем, интересно, ты себе такую веру выбрал, по которой тебе в ад
идти надо?
— Веру не выбирают, — сказал он угрюмо. — Как и родину.
— Но ведь религия нужна, чтобы дать надежду на спасение. На что же ты надеешься?
— Что Бог простит мне темные дела.
— И какие же у тебя темные дела?
— Известно какие. Образ Божий потерял. И ты вот…
Я чуть не задохнулась от негодования.
— Значит, ты считаешь меня не самым светлым и чистым, что есть в твоей волчьей
жизни, а, наоборот, темным делом, которое тебе искупать придется? Это меня?
Тебе, волчина позорный?
Он пожал плечами.
— Я тебя люблю, ты знаешь. Дело не в тебе лично. Просто живем мы с тобой, того…
— Что — того?
Он выпустил клуб дыма.
— Во грехе…
Мой гнев моментально угас. Вместо этого мне стало так весело, как давно уже не
Пирамида
