он был в кителе с погонами. Его звали Владимир Михайлович. Он был полковником
ФСБ.
— Называй меня Михалыч, — сказал он и ухмыльнулся. — Так меня называют близкие
люди. А мы, я надеюсь, сблизимся.
— Чем обязана, Михалыч? — спросила я.
— На тебя наш консультант пожаловался. Ты его вроде как обидела. Так что теперь
придется искуплять. Или искупать. Не знаешь, как правильно?
*
У него была стереотипная внешность: волевой подбородок, стальные глаза, льняная
челка. Но какая то трапециедальность неблагородных пропорций делала это лицо
похожим на западный типаж условного противника времен холодной войны. Киногерои
такого рода обычно выпивали стакан водки, а затем закусывали стаканом, говоря
сквозь хруст стекла, что это starinny russki obychai.
— Твою мать, — пробормотала я. — Субботник?
— Эй, — сказал он оскорбленно, — ты все таки не путай ФСБ с ментами. Свои деньги
ты получишь.
— Сколько вас? — спросила я усталым голосом.
— Один… Ну, максимум двое.
— А кто второй?
— Сейчас увидишь. Да ты не бойся, не обману. Выдвинув ящик стола, он вынул из
него коробку
с разной медицинской всячиной — баночками, ватой и упаковкой одноразовых
шприцев. Один шприц был заряжен — из за ярко красного колпачка на игле он
походил на сигарету, которой затягивались так яростно, что огонек растянулся во
всю ее длину.
— Ширяться с вами не буду, — сказала я. — Даже и за пять тарифов.
— Дура, — сказал он весело, — да кто ж тебе даст?
— И деньги вперед. А то кто его знает, какой вы через полчаса будете.
— Вот, возьми, — сказал он и кинул мне конверт.
Представители российского среднего класса часто дают доллары в конверте — так
же, как получают. Это волнует. Словно тебя подняли на колесе социального
обозрения, чтобы показать заветные звенья экономического механизма Родины… Я
открыла конверт и пересчитала деньги. Там были обещанные три тарифа и еще
пятьдесят долларов. Практически уровень «Националя». Таким клиентом следовало
дорожить — или, во всяком случае, следовало делать вид, что дорожишь. Я
очаровательно улыбнулась.
— Ладно, искуплять так искупать. Где ванна?
— Да подожди ты, — сказал он. — Успеешь. Сиди на месте.
— Я…
— Сиди на месте, — повторил он и принялся закатывать рукав.
— Вы сказали, еще второй будет. А где он?
— Да как уколюсь, так сразу и подойдет. Надев на обнажившийся бицепс резинку, он
несколько раз сжал разжал кулак.
— Что колем? — хмуро поинтересовалась я. Надо же мне было знать, к чему себя
готовить.
— Едем по Каширке.
— Чего?
— Ширкаемся калькой, другими словами, — пояснил он.
Только тут я поняла, что в шприце был кетамин, он же калипсол, сильнейший
психоделик, который в вену станет колоть только психопат или самоубийца.
— Что — внутривенно? — не поверила я.
Он кивнул. Мне стало страшно. Я терпеть не могла даже тех кетаминовых торчков,
которые кололись внутримышечно. С ними от этих уколов происходило что то очень
мрачное. Они делались похожими на загробных троллей, придавленных вечным
проклятием — вроде солдат призрачной армии из последнего «Властелина Колец». А
этот собирался колоться внутривенно. Я даже не знала, что так делают. То есть я
как раз знала, что нормальные люди так не делают. Второй жмур меньше чем за
месяц мне совершенно точно не был нужен. Пора было сматываться.
— Так, давайте я вам деньги верну, — сказала я, — и разбежимся.
— А что такое?
— Вам хорошо, вы мертвый будете. А меня по судам затаскают. Пойду я.
— Я сказал, сидеть на месте?! — рявкнул Михалыч.
Встав, он подошел к двери, запер ее на ключ и спрятал его в карман.
— Встанешь — пожалеешь. Поняла?
Я кивнула. Он вернулся к столу, сел и достал из своей медицинской коробки
странное устройство, похожее на дырокол советского дизайна. Устройство состояло
из двух полукруглых пластин, соединенных простенькой механикой. На нижней
пластине была большая присоска, а на верхней — выштампованная звездочка и
инвентарный номер, как на пистолете. Михалыч свел пластины вместе, озабоченно
лизнул присоску и прижал устройство к предплечью. Затем он вставил шприц в
прорезь, осторожно ввел иглу в вену и сделал контроль — жидкость в шприце
окрасилась в темно красный цвет. Тогда он тронул рычажок на странном устройстве,
и оно громко затикало. Михалыч наморщился, как перед прыжком в воду, расставил
ноги, чтобы они устойчивее упирались в пол, и до упора вдавил поршень в шприц.
Его тело почти сразу обмякло в кресле. Мне почему то пришло в голову, что так
уходили из жизни бонзы Третьего рейха. Я с тревогой слушала механическое тиканье
— словно это была бомба, которая вот вот взорвется. Через несколько секунд
раздался щелчок, дырокол вместе со шприцем отскочил от его руки и упал на пол
рядом с креслом. На локте Михалыча появилась маленькая капелька крови. Умно
придумано, подумала я. И тут меня накрыло.
Хочу пояснить одну вещь. Я не могу читать мысли. И никто не может, потому что
ничего похожего на отпечатанный текст ни у кого в голове нет. А ту
непрекращающуюся мыслительную рябь, которая проходит по уму, мало кто способен
заметить даже в себе. Поэтому читать чужие мысли — все равно что разбирать
написанное по мутной воде вилами в руке сумасшедшего. Здесь я имею в виду не
техническую трудность, а практическую ценность такой процедуры.
Но благодаря хвосту у лис часто случается своеобразный резонанс с чужим
сознанием — особенно когда это чужое сознание совершает неожиданный кульбит. Это
напоминает реакцию периферийного зрения на внезапное движение в полутьме. Мы
видим короткую галлюцинацию, эдакий абстрактный компьютерный мультик. Пользы от
такого контакта никакой, и большую часть времени наш ум просто отфильтровывает
этот эффект — иначе невозможно было бы ездить в метро. Обычно он слаб, но
принимаемые людьми наркотики его усиливают, поэтому мы терпеть не можем
наркоманов.
При внутривенной инъекции кетамина с полковниками ФСБ творятся странные вещи.
«Поездка по Каширке» была не метафорой, а довольно реалистическим описанием:
хоть обмякшее тело Михалыча напоминало труп, его сознание неслось сквозь какой
то оранжевый туннель, заполненный призрачными формами, которые он умело огибал.
Пирамида