которая лежала между нами на столе, напоминала мне об этом. Скоро выяснилось,
что покаяние Павла Ивановича было тотальным — оно затрагивало не только
экономический аспект российской реформы, но и культурную историю последних
десятилетий.
— А знаете ли вы, — говорил он, пристально глядя мне в глаза, — что ЦРУ в свое
время финансировало движение битников и психоделическую революцию? Целью было
создать привлекательный образ Запада в глазах молодежи. Надо было притвориться,
что America has fun . И притворились — даже сами на время поверили. Но самое
смешное в том, что все эти дети генералов ЛСД, которые пробовали КГБ и
старательно косили под битников, действительно шли на поводу у ЦРУ, то есть
совершали тот самый грех, в котором обвиняла их партия! А ведь это была будущая
интеллигенция, нервная система нации…
Говоря о вине интеллигенции перед народом, он постоянно употреблял два термина,
которые казались мне синонимами, — «интеллигент» и «интеллектуал». Я не
выдержала и спросила:
— А чем интеллигент отличается от интеллектуала?
— Различие очень существенное, — ответил он. — Я берусь объяснить только
аллегорически. Понимаете, что это значит?
Я кивнула.
— Когда вы были совсем маленькая, в этом городе жили сто тысяч человек,
получавших зарплату за то, что они целовали в зад омерзительного красного
дракона. Которого вы, наверно, уже и не помните…
Я отрицательно покачала головой. Когда то в юности я действительно видела
красного дракона, но уже забыла, как он выглядел, — запомнился только мой
собственный страх. Павел Иванович вряд ли имел в виду этот случай.
— Понятно, что эти сто тысяч ненавидели дракона и мечтали, чтобы ими правила
зеленая жаба, которая с драконом воевала. В общем, договорились они с жабой,
отравили дракона полученной от ЦРУ губной помадой и стали жить по новому.
— А при чем тут интелл…
— Подождите, — поднял он ладонь. — Сначала они думали, что при жабе будут делать
точь в точь то же самое, только денег станут получать в десять раз больше. Но
оказалось, что вместо ста тысяч целовальников теперь нужны три профессионала,
которые, работая по восемь часов в сутки, будут делать жабе непрерывный глубокий
минет. А кто именно из ста тысяч пройдет в эти трое, выяснится на основе
открытого конкурса, где надо будет показать не только высокие профессиональные
качества, но и умение оптимистично улыбаться краешками рта во время работы…
— Признаться, я уже потеряла нить.
— А нить вот. Те сто тысяч назывались интеллигенцией. А эти трое называются
интеллектуалами.
У меня есть одна труднообъяснимая особенность. Я терпеть не могу, когда при мне
произносят слово «минет» — во всяком случае, вне рабочего контекста. Не знаю
почему, но меня это бесит. К тому же сравнение Павла Ивановича показалось мне
настолько хамским намеком на мою профессию, что я даже забыла о надбавке,
которую хотела попросить.
— Вы про глубокий минет говорите, чтобы я понять могла? В силу своего жизненного
опыта?
— Какое там, милая, — сказал он снисходительно. — Я в таких терминах объясняю,
потому что сам при этом начинаю понимать, в чем дело. И дело тут не в вашем
жизненном опыте, а в моем…
В другой раз во время порки он начал читать журнал. Это само по себе было
оскорбительно. А когда он стал тыкать пальцем в статью и бормотать «молчал бы,
сволочь», я почувствовала раздражение и прекратила процедуру — то есть внушила
ему паузу/
— Что такое? — спросил он удивленно.
— Я не пойму, у нас здесь флагелляция или изба читальня?
— Извините, милочка, — сказал он, — тут интервью одно возмутительное. Это просто
черт знает что такое!
И он щелкнул пальцами по журналу.
— Не имею ничего против детективов, но терпеть не могу, когда детективщики
начинают объяснять, как нам обустроить Россию.
— Почему?
— Это как если бы малолетка, которую шофер дальнобойщик подвозит минета ради,
вдруг подняла голову от рабочего места и стала давать указания, как промывать
карбюратор на морозе.
Видимо, Павел Иванович даже не понимал, как оскорбительно это звучит при
разговоре с секс работником. Но я успела осознать волну гнева до того, как она
завладела мной, отчего в душе сразу разлилось веселое спокойствие.
— А что такого, — сказала я как ни в чем не бывало. — Может, она стольких
дальнобойщиков обслужила, что вошла во все тонкости и теперь действительно может
научить промывать карбюратор.
— Мне, милая, жалко таких дальнобойщиков, которым в качестве консультанта нужна
говорливая минетчица. Далеко они не уедут.
«Говорливая минетчица», вот как. Какой же все таки… Я снова поймала вспышку
ярости в момент ее возникновения, и гнев опять не успел проявиться.
Это было здорово. Словно во время бури прыгаешь на доску для серфинга и мчишься
на ней по волнам разрушительных эмоций, которые ничего не могут тебе сделать.
Всегда бы так, подумала я, сколько народу осталось бы живо… Возражать Павлу
Ивановичу по существу я не стала. Нам, лисам, идущим надмирным дао путем, лучше
не иметь по таким поводам собственного мнения. Ясно было одно: Павел Иванович —
бесценный тренажер духа.
К сожалению, я поздно поняла, что для меня это слишком большой вес. Когда я
первый раз потеряла контроль над собой, обошлось без увечий. Меня вывела из себя
одна его фраза про Набокова (это не говоря о том, что на его столе лежала
ксерокопия статейки под названием «Явление парикмахера официантам: феномен
Набокова в американской культуре».
Я любила Набокова с тридцатых годов прошлого века, еще с тех пор, когда
доставала его парижские тексты через высокопоставленных клиентов из НКВД. Ах,
каким свежим ветром веяло от этих машинописных листов в жуткой сталинской
столице! Особенно, помню, меня поразило одно место из «Парижской поэмы», которая
попала ко мне уже после войны:
В этой жизни, богатой узорами
(Неповторной, поскольку она
По другому, с другими актерами,
Будет в новом театре дана),
Я почел бы за лучшее счастье
Так сложить ее дивный ковер,
Чтоб пришелся узор настоящего
На былое, на прошлый узор…
Пирамида