загоняя в рукав непослушную манжету, исполнял под
аккомпанимент беспорядочно клацающих челюстей очередной свой
устный мемуар.
Этих мемуаров за истекшие десятилетия я наслушался
предостаточно, и поэтому сейчас лишь узловые моменты
рассеянно отмечало мое привычное ухо. Вот Владимир
Владимирыч и странные его отношения с осей. Вот Борис
леонидыч промелькнул, сказал что-то забавное и сменился тут
же Александр Александрычем, совсем уже больным, за день до
кончины. А вот и алексей николаич, и, конечно же: "их
сиятельство уехали на прием..." Самуил яковлевич... Корней
Иванович... Веня появился у алексея Максимовича, совсем
молодой и очень заносчивый... А исаак эммануилович вступил
на последнюю свою короткую дорогу. "А как придет время уколы
делать, так представь себе, душа моя, все писатели
врассыпную, и в лес, а сестры со шприцами наготове - за
ними, и только миша грустно так стоит у больничного окна и
говорит бывало: "побежали в лес по ягодицы..." Константин
Сергеевич... "Ох, заберут вас когда-нибудь в гум, Владимир
Иванович..." Александр Сергеевич... (Тут я вздрогнул).
Виссарион григорьевич с сыном своим иосифом...
Я посмотрел на аполлона аполлоновича. Он был
неиссякаем. Родственница, впрочем, оставалась к этому
уникальному потоку информации вполне равнодушной. Я не
исключал, конечно, что она, как и я, слышала это далеко не
впервые. И тут аполлон аполлонович сказал весело:
- А вот и Михаил афанасьевич собственной персоною.
Комман са ва, мишель?
Я взглянул.
В одну зимнюю ночь сорок первого года, когда я во время
воздушной тревоги возвращался домой из гранатных мастерских,
бомба попала в деревянный дом у меня за спиной. Меня подняло
в воздух, плавно перенесло через железные пики садовой
ограды и аккуратно положило на обе лопатки в глубокий
сугроб, и я лежал лицом к черному небу и с тупым изумлением
глядел, как медленно и важно, подобно кораблям, проплывают
надо мной горящие бревна.
И вот с таким же тупым изумлением глядел я теперь, как
со стороны холла наискосок через ресторан идет Михаил
афанасьевич, мой невеселый вчерашний знакомец, только без
синего лабораторного халата, а в остальном в точности такой
же, и даже в том же сером костюме. Я видел, как шевельнулись
его губы, он что-то ответил аполлону аполлоновичу, а меня не
заметил или не узнал и прошел мимо, к выходу в вестибюль
старой княгини. И когда он скрылся за дверью, в мертвой
тишине, какая бывает после страшного взрыва, скрипучий голос
аполлона аполлоновича произнес то ли торжественно, то ли
доверительно:
- В библиотеку пошел. Или в канцелярию.
А я ведь, оказывается, уже стоял, готовый бежать за ним
следом. Были у меня к нему вопросы? Да. Были. Конечно. Хотел
ли я спросить у него совета? Безусловно. Разумеется. Все то,
о чем догадался я сегодняшним горьким утром, поднялось вдруг
во мне снова, как ядовитое варево в ведьмином горшке. И
необходимо стало мне узнать, правильно ли я его давеча
понял, и если правильно, то что мне теперь с этим пониманием
делать. Уже только ради этого стоило бежать за ним, но не
это было главное.
Я осознал вдруг, кто он, мой невеселый знакомец с
банной, какой он такой Михаил афанасьевич. Теперь это
казалось мне столь же очевидным, сколь и невероятным. Эта
встреча была достойным завершением моей бездарно-фантасмаго-
рической недели, на протяжении которой тот, кому надлежит
ведать моей судьбой, распустил передо мной целый веер
возможностей, ни одну из которых я не сумел или не захотел
осуществить, и все это прошло, как вода сквозь песок, не
оставив ничего, кроме грязноватой пенки филистерского
облегчения, да еще вот разве что сюжетик простодушный
образовался... И теперь вот - последняя возможность. Самая,
может быть, невероятная. И пусть она ничего не обещает мне
поверх моего привычного бутерброда с маслом, но если я ее
сейчас упущу, пожертвую ее ради солянки с маслинами или даже
ради душистой моей риты, тогда ничего у меня не останется, и
незачем мне будет раскрывать мою синюю папку.
Как во сне, я услышал брюзгливое барственное блеяние:
- Или я - великий русский писатель, или я буду есть эту
лапшу...
И как по сне, повернувши голову, увидел я над дымящейся
тарелкой полное длинное лицо с брюзгливо отвисшей губой,
сейчас же скрывшееся от меня за согбенной спиной официанта.
И тут, уже совершенно наяву, увидел я в дверях холла
остановившуюся риту в любимом моем, песочного цвета,
костюме, и глаз уколол мне блеск Сережки в ее ухе, когда она
медленно поворачивала голову, отыскивая меня в зале, но я
трусливо спрятал глаза и, слегка согнувшись, торопливо
побежал по ковровой дорожке прочь, туда, к той двери, за
которой скрылся Михаил афанасьевич. Горестно промелькнула в
моей голове мысль, что вот опять я совершаю поступок, за
который придется извиняться и оправдываться, но я отогнал
эту мысль, потому что все это будет потом, а сейчас мне
предстояло нечто несоизмеримо более важное...
В канцелярии Михаила афанасьевича не оказалось. Таточка
здесь грохотала на своей машинке, а рядом с нею,
развалившись в кресле и освободив от пиджака округлое литое
брюшко, восседал красноносый и красногубый, вообще румяный
сатир и с выражением, будто стоя на трибуне, диктовал ей по
бумажке:
- ...И с абстракционизмом в литературе мы должны
бороться и будем бороться так же непримиримо, как с
абстракционизмом в живописи, в скульптуре, в архитектуре...
Скачать книгу [0.13 МБ]
Пирамида