трубы страшного суда протрубили?
- Ни-ни-ни-ни-ни!- Возразил петенька.- Это я вам просто
гарантирую. Никаких труб, кроме газовых, большого диаметра.
Давайте-ка мы с вами присядем, мефодий кирилыч, и маленько
отдышимся...
- Лично!..- Проскрипел старик, послушно усаживаясь.- А
впоследствии сам читал...
- Вы, мефодий кирилыч, строчки читали, а надо было
между,- сказал петенька, нагло мне подмигивая.- Там, видимо,
подтекст был, а вы его не уловили. Вот машина вас и
ущучила...
- Какой подтекст? Какая машина? Да вы понимаете ли, о
чем я говорю, молодой человек?
Мне было тягостно и противно, я отвернулся и тут же
заметил, что на светофорчике горит теперь надпись "входите".
Как сомнамбула, поднялся я с места и последовал приглашению.
Мне и раньше приходилось бывать в вычислительных
центрах, так что серые шершавые шкафы, панели, мигающие
огоньками, прочие экраны-циферблаты внимания моего в этой
большой, ярко освещенной комнате не привлекли. Гораздо
страннее и интереснее показался мне человек, сидевший за
столом, заваленным рулонами и папками.
Был он, похоже, в моих годах, худощавый, с русыми,
легко рассыпающимися волосами, с чертами лица в общем
обыкновенными и в то же время чем-то неуловимо
значительными. Что-то настораживало в этом лице, что-то в
нем такое было, что ощущалась потребность внутренне
подтянуться и говорить кратко, литературно и без всякого
ерничества. Был он в синем лабораторном халате поверх серого
костюма, сорочка на нем была белоснежная, а галстук
неброский, старомодный и старомодно повязанный.
- Закройте, пожалуйста, дверь плотно,- произнес он
мягким приятным голосом.
Я оглянулся и увидел, что оставил дверь полуоткрытой,
извинился и прихлопнул створку. Затем я назвал себя. Что-то
изменилось в его лице, и я понял, что имя мое ему знакомо.
Впрочем, себя он не назвал и сказал только:
- Очень рад. Если позволите, давайте взглянем, что вы
нам принесли. Пройдите сюда, присаживайтесь.
В этих простых и даже, пожалуй, простейших,
обыкновеннейших словах его прозвучало, как мне показалось,
какое-то превосходство, притом настолько значительное, что я
испытал вдруг потребность объясниться, оправдаться, что я не
манкировал, что так уж сложились обстоятельства мои в
последнее время, а вообще-то я уже был здесь вчера,
буквально двадцати шагов не дошел до его двери - опять же по
причинам, от меня никак не зависящим.
Впрочем, этот приступ виноватой почтительности, острый,
почти физиологический, миновал быстро, и разумеется, я
ничего такого ему не сказал, а просто прошел к его столу,
положил перед ним свою папку, а сам сел в довольно удобное
полукресло. Меня вдруг двинуло в противоположность,
захотелось вдруг развалиться и ногу перекинуть через ногу,
и, рассеянно озираясь по сторонам, изрыгнуть какую-нибудь
фривольную банальность, вроде: "а ничего себе живут ученые,
лихо устроились!".
Но и такого, конечно, я ему ничего не сказал, и ногу на
ногу задирать не стал, а сидел смирно, прилично, и смотрел,
как он придвигает к себе мою папку, осторожно и аккуратно
развязывает тесемки, а сам словно бы улыбается длинным
тонким ртом и, кажется, поглядывает на меня сквозь
рассыпавшиеся волосы - то ли с любопытством, то ли с
ехидцей, но явно доброжелательно.
Он раскрыл папку и увидел ноты. Брови его слегка
приподнялись. Бормоча неловкие извинения, я потянулся за
проклятой партитурой, но он, не отводя взгляда от нотных
строчек, остановил меня легким движением ладони. Несомненно,
он-то умел читать нотную грамоту, и прочитанное, несомненно,
заинтересовало его, потому что, разрешив наконец мне изъять
из папки манускрипт падшего ангела, он посмотрел на меня
невеселыми серыми глазами и произнес:
- Любопытные, надо вам сказать, бумаги попадаются в
старых папках у писателей...
Я не нашелся, что ему ответить, да и не ждал он моего
ответа, а уже бегло, но аккуратно перелистывал копии моих
рецензий на давно уже гниющие в редакционных архивах поделки
из самотека, копии аннотаций на японские патенты, рукописи
моих переводов из японских технических журналов и прочий
хлам, оставшийся от тех моих тяжелых лет, когда меня
перестали печатать и принялись поносить...
Он листал, надеясь, видимо, отыскать в этой груде хлама
что-нибудь хоть мало-мальски полезное, и мне стало ужасно
стыдно, и я почувствовал себя последней свиньей, что вот
сидит передо мною человек, строгий и невеселый, не халтурщик
какой-нибудь и не конъюнктурщик, и сорокина он, видимо,
читал, и ждал от сорокина серьезный материал, на который
можно было бы опереться в работе, элементарной порядочности
ждал он от сорокина, а сорокин приволок ему мешок дерьма и
вывалил на стол - на, мол, подавись.
Такие примерно пережИвания терзали меня, когда он
наконец закрыл позорную папку, положил на нее бледные руки с
длинными худыми пальцами и снова на меня посмотрел.
- Я вижу, феликс Александрович,- произнес он,- что вас
вовсе не интересует объективная ценность вашего творчества.
Не знаю, содержался ли в его словах или тоне упрек, но
из плебейского чувства противоречия я сейчас же ощетинился.
- Это почему же вы так полагаете?
- Ну а как же?- Он постучал ногтем по папке.- Из этого
материала, который вы мне принесли, только и следует, что у
вас скверный почерк и что в японии много работали над
Скачать книгу [0.13 МБ]
Пирамида