на ботулизм, тяжелое отравление консервами. Я испугался. Я
сам травился консервами на камчатке, чуть богу душу не
отдал...
Створки лифта раздвинулись, мы с врачом вошли, и я
спросил, сверившись с записью на клапане папки, поможет ли
косте этот самый мафусаллин. Врач непонимающе на меня
взглянул, и я прочитал ему по слогам: ма-фу-сал-лин. Однако
врач ничего про мафусаллин не знал, и я сделал вывод, что
это лекарство новое и даже новейшее.
У "неотложки" мы расстались. Несчастного костю повезли
в бирюлево, в новую больницу, а я направился к метро.
Ехать мне никуда не хотелось по-прежнему. Я честно
признался себе - это было как откровение,- что костя никогда
не был мне симпатичен: совершенно чужой, сущеглупый и
бесталанный человек. Ботулизм его вызывал, правда,
определенное сочувствие, но и раздражение он вызывал тоже, и
с каждой минутой раздражение это становилось все сильнее
сочувствия. Какого черта я, пожилой и больной человек,
должен тащиться через весь город в какой-то неведомый
институт к какому-то неведомому мартинсону за каким-то
неведомым мафусаллином, о котором даже врач ничего не
знает... Бродить, расспрашивать, искать, а потом искательно
упрашивать, ведь костя сам признал, что ему не полагается...
И ведь непременно выяснится, что никакого такого института
нет, а если институт и есть, то нет в нем никакого
мартинсона... Что все это вообще костин бред, полуобморочные
видения, отравлен же человек, и отравлен сильно...
Увязая в неубранном дворниками снегу, то и дело
оскальзываясь на скрытых ледяных рытвинах, я пробирался к
метро, придумывая себе все новые и новые оправдания, хотя
знал уже совершенно твердо, что чем больше оправданий я
придумаю, тем вернее повезет меня кривая через всю москву за
сокольники к мартинсону Ивану давыдовичу, а потом с тремя
каплями драгоценного мафусаллина обратно через всю москву в
бирюлево спасать совершенно мне ненужного и несимпатичного
костю кудинова, поэта...
Слава богу, метро от нас до сокольников без пересадок,
народу в это время (около двух) немного, я забрался в угол и
закрыл глаза. Мысли мои приняли несколько иное,
профессиональное, если можно так выразиться, направление.
В который уже раз подумал я о том, что литература, даже
самая реалистическая, лишь очень приблизительно
соответствует реальности, когда речь идет о внутреннем мире
человека. Я пытался припомнить хоть одно литературное
произведение, где герой, оказавшийся в моем или похожем
положении, позволил бы себе сколько-нибудь отчетливо, без
всяких экивоков, выразить нежелание ехать. Читатель не
простил бы ему этого никогда. Пусть герой все равно бы
поехал, преодолел бы тысячи препятствий, совершил бы чудеса
героизма, но все равно так и остался бы с неким неопрятным
пятном - в глазах читателя и уж тем более в глазах издателя.
Вообще-то положительному герою в наши либеральные
времена разрешается иметь многие недостатки. Он может быть
плохим семьянином, разгильдяем и неумехой, он может быть
человеком совершенно легкомысленным и поверхностным. Одно
запрещается положительному герою: практическая мизантропия.
Легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, нежели
литературному герою стать положительным, если он, герой,
хоть раз позволит себе пройти равнодушно мимо птички с
перебитым крылышком. Вот и выходит, что я, феликс
Александрович сорокин, по всем литературным нормам,- в
лучшем случае являюсь нравственным калекой.
Этот вывод развеселил меня и привел в хорошее
настроение. Во-первых, сегодня опять можно было не ехать на
банную под предлогом не только вполне законным, но и
высокогуманным. Во-вторых... Во-вторых, достаточно
во-первых. На обратном пути я возьму такси; деньги, слава
богу, есть. Смотаюсь в бирюлево, отдам этот мафусаллин и на
том же такси прямиком в клуб...
Я стал задремывать и подумал сквозь дрему, какое же,
однако, у этого новейшего лекарства странное название.
Мафусаллин. Оно вызывает ассоциации. Турция... Ближний
восток почему-то. Мафусаил... Библия?..
Институт я нашел без труда. Автобус остановился
напротив проходной, в обе стороны от которой тянулся вдоль
пустынной улицы бесконечный высоченный забор. Вывески на
проходной не было, а у крыльца стоял, руки в карманы,
какой-то мужчина без пальто, но в шапке-ушанке с задранными
ушами. Он покосился на меня, но ничего не сказал, и я
вступил в жарко натопленную будку. Наверное, мне следовало,
не глядя ни направо, ни налево, протопать себе по
коридорчику и дальше наружу, но я так не умею. Я сунулся
лицом к крошечному окошечку и спросил искательно:
- К мартинсону Ивану давыдовичу как мне пройти?
За окошечком пил из блюдца чай вприкуску сморщенный
старикашка в засаленном кителе. Он неторопливо поставил
дымящееся блюдце на стол, достал из-под стола засаленную
фуражечку с кантом и аккуратно напялил ее себе на плешь.
- Пропуск,- сказал он.
Я сказал, что пропуска у меня нет. Это признание
подтвердило самые худшие его опасения. Словно с утра еще его
предупредили, что полезет сегодня один без пропуска, так вот
его ни в коем случае пускать нельзя. Он выбрался из-за
стола, выдвинулся в коридорчик и загородил собой турникет. Я
принялся ныть и клянчить. Чем жалобней я ныл, тем
непреклонней становился жестокий старик, и длилось это до
той минуты, пока я не осознал, что передо мной непреодолимое
препятствие, а потому можно с легким сердцем гнать отсюда
прямо в клуб. Я с наслаждением обозвал старикашку древней
гнидой и, очень довольный, повернулся и вышел из будки.
Скачать книгу [0.13 МБ]
Пирамида