представлении без начала и конца, где все действующие лица поперезабыли свои
роли и несут отсебятину в тщетной надежде, что кривая вывезет. Это
представление затеяно как бы специально для меня, чтобы как можно дольше
удерживать меня на месте, не дать сдвинуться ни на шаг дальше, а тем
временем за кулисами кто-то торопливо делает так, чтобы мне стало
окончательно ясно: все без толку, ничего сделать нельзя, надо возвращаться
домой...
С огромным трудом я беру себя в руки и выключаю проклятый прожектор.
Щекн сейчас же обрывает на полуслове длинное, тщательно продуманное
оскорбление и как ни в чем не бывало устремляется вперед. Я шагаю следом,
слушая, как вандерхузе наводит порядок у себя на борту: "срам!.. Мешать
полевой группе!.. Немедленно удалю из рубки!.. Отстраню!.. Базар!.."
-- Развлекаешься? -- тихонько спрашиваю я Щекна.
Он только косится выпуклым глазом.
-- Склочник, -- говорю я. -- и все вы, голованы, склочники и
скандалисты...
-- Мокро, -- невпопад отзывается Щекн. -- и полно лягушек. Ступить
некуда... Опять грузовики, -- сообщает он.
Из тумана впереди явственно и резко тянет вонью мокрого ржавого железа,
и минуту спустя мы оказываемся посреди огромного беспорядочного стада
разнообразных автомашин.
Здесь и обыкновенные грузовики, и грузовики-фургоны, и гигантские
автоплатформы, и крошечные каплевидные легковушки, и какие-то чудовищные
самоходные устройства с восемью колесами в человеческий рост. Они стоят
посередине улицы и на тротуарах, кое-как, вкривь и вкось, упираясь друг в
друга бамперами, иногда налезая друг на друга, -- невообразимо ржавые,
полуразвалившиеся, распадающиеся от малейшего толчка. Их сотни. Идти быстро
невозможно, приходится обходить, протискиваться, перебираться, и все они
нагружены домашним скарбом, и скарб этот тоже давно сгнил, истлел, проржавел
до неузнаваемости...
А потом как-то неожиданно этот безобразный лабиринт кончается.
То есть вокруг по-прежнему машины, сотни машин, но теперь они стоят в
относительном порядке, выстроившись по обе стороны мостовой и на тротуарах,
а середина улицы совершенно свободна.
Я гляжу на Щекна. Щекн яростно отряхивается, чешется всеми четырьмя
лапами сразу, вылизывает спину, плюется, изрыгает проклятия и снова
принимается отряхиваться, чесаться и вылизываться.
Вандерхузе тревожно осведомляется, почему мы сошли с маршрута и что это
был за склад. Я объясняю, что это был не склад. Мы дискутируем на тему: если
это следы эвакуации, то почему аборигены эвакуировались с окраины в центр.
-- Обратно я этой дорогой не пойду, -- объявляет Щекн и яростным
шлепком припечатывает к мостовой пробирающуюся рядом лягушку.
В два часа пополудни штаб распространяет первое итоговое сообщение.
Экологическая катастрофа, но цивилизация погибла по какой-то другой причине.
Население исчезло, так сказать, в одночасье, но оно не истребило себя в
войнах и не эвакуировалось через космос -- не та технология, да и вообще
планета представляет собой не кладбище, а помойку. Жалкие остатки аборигенов
прозябают в сельской местности, кое-как обрабатывают землю, совершенно
лишены культурных навыков, однако прекрасно управляются с магазинными
винтовками. Вывод для нас со Щекном: город должен быть абсолютно пуст. Мне
этот вывод представляется сомнительным. Щекну тоже.
Улица расширяется, дома и ряды машин по обе стороны от нас совершенно
исчезают в тумане, и я чувствую перед собой открытое пространство. Еще
несколько шагов, и впереди из тумана возникает приземистый квадратный
силуэт. Это опять броневик -- совершенно такой же, как тот, что попал под
обвалившуюся стену, но этот брошен давным-давно, он просел под собственной
тяжестью и словно бы врос в асфальт.
Перед собой я не вижу ничего. Туман на этой площади какойто особенный,
неестественно густой, словно он отстаивался здесь много-много лет и за эти
годы слежался, свернулся, как молоко, и просел под собственной тяжестью.
-- Под ноги! -- командует вдруг Щекн.
Я гляжу под ноги и ничего не вижу. Зато до меня вдруг доходит, что под
подошвами уже не асфальт, а что-то мягкое, пружинящее, склизкое, словно
толстый мокрый ковер. Я приседаю на корточки.
-- Можешь включить свой прожектор, -- ворчит Щекн.
Но я уже и без всякого прожектора вижу, что асфальт здесь почти
сплошняком покрыт довольно толстой неаппетитной коркой, какой-то
спрессованной влажной массой, обильно проросшей разноцветной плесенью. Я
вытаскиваю нож, поддеваю пласт этой корки -- от заплесневелой массы
отдирается не то тряпочка, не то обрывок ремешка, а под ремешком этим мутной
зеленью проглядывает что-то округлое (пуговица? Пряжка?) И медленно
распрямляются какие-то то ли проволочки, то ли пружинки...
-- Они все здесь шли... -- говорит Щекн со странной интонацией.
Я поднимаюсь и иду дальше, ступая по мягкому и скользкому. Я пытаюсь
укротить свое воображение, но теперь у меня это не получается. Все они шли
здесь, вот этой же дорогой, побросав свои ненужные большие легковушки и
фургоны, сотни тысяч и миллионы вливались с проспекта на эту площадь,
обтекая броневик с грозно и бессильно уставленными пулеметами, шли, роняя то
немногое, что пытались унести с собой, спотыкались и роняли, может быть,
даже падали сами и тогда уже не могли подняться, и все, что падало,
втаптывалось, втаптывалось и втаптывалось миллионами ног. И почему-то
казалось, что все это происходило ночью -- человеческая каша была озарена
мертвенным неверным светом, и стояла тишина, как во сне...
-- Яма... -- говорит Щекн.
Я включил прожектор. Никакой ямы нет. Насколько хватает луч, ровная
гладкая площадь светится бесчисленными тусклыми огоньками люминесцирующей
плесени, а в двух шагах впереди влажно чернеет большой, примерно двадцать на
сорок, прямоугольник гладкого голого асфальта. Он словно аккуратно вырезан в
этом проплесневелом мерцающем ковре.
-- Ступеньки! -- говорит Щекн как бы с отчаянием. -- дырчатые! Глубоко!
Не вижу...
У меня мурашки ползут по коже: я никогда еще не слыхал, чтобы Щекн
говорил таким странным голосом. Не глядя, я опускаю руку, и пальцы мои
ложатся на большую лобастую голову, и я ощущаю нервное подрагивание
треугольного уха. Бесстрашный Щекн испуган. Бесстрашный Щекн прижимается к
моей ноге совершенно так же, как его предки прижимались к ногам своих
хозяев, учуяв за порогом пещеры незнакомое и опасное...
-- Дна нет... -- говорит он с отчаянием. -- я не умею понять. Всегда
бывает дно. Они все ушли туда, а дна нет, и никто не вернулся... Мы должны
туда идти?
Скачать книгу [0.15 МБ]
Пирамида