складной стульчик, некоторое время сидит неподвижно, отдыхая, а затем
принимается так же медлительно и осторожно перекладывать банки из под
скрюченной руки на тележку. Потом снова отдыхает, будто спит сидя, и снова
поднимается на трясущихся ногах и направляется к витрине -- длинный, черный,
согнутый почти пополам.
Мы стоим на углу, почти не прячась, потому что нам ясно: старик ничего
не видит и не слышит вокруг. По словам Щекна, он здесь совсем один, вокруг
никого больше нет, разве что очень далеко. У меня нет ни малейшего желания
вступать с ним в контакт, но, по-видимому, придется это сделать -- хотя бы
для того, чтобы помочь ему с этими банками. Но я боюсь его испугать. Я прошу
вандерхузе показать его эспаде, пусть эспада определит, кто это такой --
"колдун", "солдат" или "человек".
Старик в десятый раз разгрузил свои банки и опять отдыхает, сгорбившись
на трехногом стульчике. Голова его мелко трясется и клонится все ниже на
грудь. Видимо, он засыпает.
-- Я ничего подобного не видел, -- объявляет эспада. -- поговорите с
ним, Лев...
-- Уж очень он стар, -- с сомнением говорит вандерхузе.
-- Сейчас умрет, -- ворчит Щекн.
-- Вот именно, -- говорю я. -- особенно если я появлюсь перед ним в
этом моем радужном балахоне...
Я не успеваю договорить. Старик вдруг резко подается вперед и мягко
валится боком на мостовую.
-- Все, -- говорит Щекн. -- можно подойти посмотреть, если тебе
интересно.
Старик мертв, он не дышит, и пульс не прощупывается. Судя по всему, у
него обширный инфаркт и полное истощение организма. Но не от голода. Просто
он очень, невообразимо дряхл. Я стою на коленях и смотрю в его
зеленовато-белое костистое лицо. Первый нормальный человек в этом городе. И
мертвый. И я ничего не могу сделать, потому что у меня с собой только
полевая аппаратура.
Я вкладываю ему две ампулы микрофага и говорю вандерхузе, чтобы сюда
прислали медиков. Я не собираюсь здесь задерживаться. Это бессмысленно. Он
не заговорит. А если и заговорит, то не скоро. Перед тем, как уйти, я еще с
минуту стою над ним, смотрю на коляску, наполовину загруженную консервными
банками, на опрокинутый стульчик и думаю, что старик, наверное, всюду таскал
за собой этот стульчик и поминутно присаживался отдохнуть...
Около восемнадцати часов начинает смеркаться. По моим расчетам до конца
маршрута остается еще часа два ходу, и я предлагаю Щекну отдохнуть и поесть.
В отдыхе Щекн не нуждается, но как всегда не упускает случая лишний раз
перекусить.
Мы устраиваемся на краю обширного высохшего фонтана под сенью какого-то
мифологического каменного чудовища с крыльями, и я вскрываю
продовольственные пакеты. Вокруг мутно светлеют стены мертвых домов, стоит
мертвая тишина, и приятно думать, что на десятках километров пройденного
маршрута уже нет мертвой пустоты, а работают люди.
Во время еды Щекн никогда не разговаривает, однако, насытившись, любит
поболтать.
-- Этот старик, -- произносит он, тщательно вылизывая лапу, -- его
действительно оживили?
-- Да.
-- Он снова живой, ходит, говорит?
-- Вряд ли он говорит и тем более ходит, но он живой.
-- Жаль, -- ворчит Щекн.
-- Жаль?
-- Да. Жаль, что он не говорит. Интересно было бы узнать, что "там"...
-- Где?
-- Там, где он был, когда стал мертвым.
Я усмехаюсь.
-- Ты думаешь, там что-нибудь есть?
-- Должно быть. Должен же я куда-то деваться, когда меня не станет.
-- Куда девается электрический ток, когда его выключают? -- спрашиваю
я.
-- Этого я никогда не мог понять, -- признается Щекн. -- но ты
рассуждаешь неточно. Да, я не знаю, куда девается электрический ток, когда
его выключают. Но я также не знаю, откуда он берется, когда его включают. А
вот откуда взялся я -- это мне известно и понятно.
-- И где же ты был, когда тебя еще не было? -- коварно спрашиваю я.
Но для Щекна это не проблема.
-- Я был в крови своих родителей. А до этого -- в крови родителей своих
родителей.
-- Значит, когда тебя не будет, ты будешь в крови своих детей...
-- А если у меня не будет детей?
-- Тогда ты будешь в земле, в траве, в деревьях...
-- Это не так! В траве и деревьях будет мое тело. А вот где буду я сам?
-- В крови твоих родителей тоже был не ты сам, а твое тело. Ты ведь не
помнишь, каково тебе было в крови твоих родителей...
-- Как это -- не помню? -- удивляется Щекн. -- очень многое помню!
-- Да, действительно... -- бормочу я, сраженный. -- у вас же
генетическая память...
-- Называть это можно как угодно, -- ворчит Щекн. -- но я действительно
не понимаю, куда я денусь, если сейчас умру. Ведь у меня нет детей...
Я принимаю решение прекратить этот спор. Мне ясно: я никогда не сумею
доказать Щекну, что "там" ничего нет. Поэтому я молча сворачиваю
продовольственный пакет, укладываю его в заплечный мешок и усаживаюсь
поудобнее, вытянув ноги.
Щекн тщательно вылизал вторую лапу, привел в идеальный порядок шерстку
на щеках и снова заводит разговор.
-- Ты меня удивляешь, Лев, -- объявляет он. -- и все вы меня удивляете.
Неужели вам здесь не надоело? Зачем работать без всякого смысла?
-- Почему же -- без смысла? Ты же видишь, сколько мы узнали всего за
один день.
-- Вот я и спрашиваю: зачем вам узнавать то, что не имеет смысла? Что
вы будете с этим делать? Вы все узнаете и узнаете и ничего не делаете с тем,
что узнаете.
-- Ну, например ? -- спрашиваю я.
Щекн -- великий спорщик. Он только что одержал одну победу и теперь
явно рвется одержать вторую.
-- Например, яма без дна, которую я нашел. Кому и зачем может
понадобиться яма без дна?
Скачать книгу [0.15 МБ]
Пирамида