и мальчишество. Вообще говоря, Щекн чрезвычайно чувствителен к репримандам,
но сейчас он почему-то не протестует. Он только ворчит: "скажи ему, что
никакого риска не было. -- и добавляет: -- почти..." Я диктую донесение об
инциденте. Я не понял, что произошло на перекрестке, и естественно, что еще
меньше понимает вандерхузе. Я уклоняюсь от его расспросов. Напираю главным
образом на то, что сейчас стая движется в направлении корабля.
-- Если они дойдут до вас, пугните их огнем, -- заключаю я.
Мы проходим до конца двадцать второго квартала, и тут я замечаю, что
живность совершенно исчезла с улицы -- ни одной крысы, ни одной змеи, и даже
лягушек совсем не видно. Попрятались из-за собак, думаю я нерешительно. Я
знаю, что это не так. Это Щекн.
На четвертом году нашего знакомства вдруг обнаружилось, что Щекн
неплохо владеет английским языком. Примерно тогда же я выяснил, что Щекн
сочиняет музыку -- ну, не симфоническую, конечно, а песенки, простенькие
песенные мелодии, очень милые, вполне приемлемые для слуха землян. А теперь
вот еще что-то.
-- Как ты догадался про огонь? -- осведомляется он.
Я настораживаюсь. Оказывается, я догадался про огонь! Когда же это я
успел?
-- Смотря про какой огонь, -- говорю я наугад.
-- Ты не понимаешь, о чем я говорю? Или не хочешь говорить?
Огонь, огонь, торопливо думаю я. Я чувствую, что сейчас мне, может
быть, доведется узнать нечто важное. Если не торопиться. Если подавать
точные реплики. Когда же это я говорил об огне? Да! "пугните их огнем".
-- Каждый ребенок знает, что животные боятся огня, -- говорю я. --
поэтому я и догадался. Разве это было так трудно -- догадаться?
-- По-моему, это было трудно, -- ворчит Щекн. -- до сих пор ты не
догадывался.
Он замолкает и перестает косить глазом. Поговорили. Всетаки он умница.
Понимает, что либо я не понял, либо не хочу говорить при посторонних... И в
том, и в другом случае разговор лучше закруглить... Итак, я догадался про
огонь. На самом деле я ни о чем не догадался. Я просто сказал вандерхузе:
"пугните их огнем". И Щекн решил, что я о чем-то догадался. Огонь, огонь...
У Щекна, естественно, не было никакого огня... Значит, был. Только я его не
видел, а собаки видели. Вот так так, этого только еще не хватало. Ай да
Щекн.
-- А ты и обжигал их? -- спрашиваю я вкрадчиво.
-- Огонь обжигает, -- отзывается Щекн сухо.
-- И это умеет любой голован?
-- Только земляне называют нас голованами. Южные выродки называют нас
упырями. А в устье голубой змеи нас зовут мороками. А на архипелаге --
"цзеху"... В русском языке нет соответствия. Это значит -- подземный житель,
умеющий покорять и убивать силой своего духа.
-- Понятно, -- говорю я.
Всего лишь пять лет понадобилось мне, чтобы узнать: оказывается, мой
ближайший друг, от которого я никогда ничего не скрывал, обладает
способностью покорять и убивать силой своего духа. Будем надеяться, что
только собачек, а вообще-то -- кто его знает... Всего-навсего пять лет
дружбы. Черт подери, почему меня это так задевает, в конце концов?
Щекн улавливает горечь в моем голосе мгновенно, но истолковывает ее
по-своему.
-- Не жадничай, -- говорит он. -- зато у вас есть много такого, чего у
нас нет и никогда не будет. Ваши машины и ваша наука...
Мы выходим на площадь и сразу останавливаемся, потому что за углом
видим пушку. Она стоит слева за углом, приземистая, словно бы припавшая к
мостовой, -- длинный ствол с тяжелым набалдашником дульного тормоза, низкий,
широкий щит, размалеванный камуфляжными зигзагами, широко раздвинутые
трубчатые станины, толстенькие колеса на резиновом ходу... С этой позиции
был сделан не один выстрел, но давно, очень давно. Стрелянные гильзы,
рассыпанные вокруг, насквозь проедены зеленой и красной окисью, крючья
станин распороли асфальт до земли и тонут теперь в густой траве, и даже
маленькое деревце успело пробиться возле Левой станины. Проржавевший замок
откинут, прицела нет вовсе, а в тылу позиции валяются сгнившие,
полураспавшиеся зарядные ящики, все пустые. Здесь стреляли до последнего
снаряда.
Я гляжу поверх щита и вижу, куда стреляли. Точнее, сначала я вижу
громадные, заросшие плющом пробоины в стене дома напротив, и только потом в
глаза мне бросается некая архитектурная несообразность. У подножия дома с
пробоинами совершенно ни к селу ни к городу стоит небольшой, тускло-желтый
павильон, одноэтажный, с плоской крышей, и теперь мне ясно, что стреляли
именно по нему, прямой наводкой, почти в упор, с пятидесяти метров, а
зияющие дыры в стене дома над ним -- это промахи, хотя с такого расстояния
промахнуться, казалось, было бы невозможно. Впрочем, промахов не так уж и
много, и можно только поражаться прочности этого невзрачного желтого
сооружения, принявшего на себя столько попаданий и все же не превратившегося
в груду мусора.
Расположен павильон нелепо, и поначалу мне кажется, будто страшными
ударами снарядов его сдвинуло с места, отбросило назад, загнало на тротуар и
почти воткнуло углом в стену дома. Но это, конечно, не так. Стоит павильон,
конечно же, именно там, где его поставили с самого начала какие-то
чудаковатые архитекторы, совершенно загородив тротуар и отхватив часть
мостовой, что, несомненно, должно было мешать движению транспорта.
Все, что здесь случилось, случилось очень давно, много лет назад, и
давно уже исчезли запахи пожаров и стрельбы, но странным образом сохранилась
и давила на душу атмосфера лютой ненависти, ярости, бешенства, которые
двигали тогда неведомыми артиллеристами.
Я принимаюсь диктовать очередное донесение, а Щекн, усевшись поодаль,
брюзгливо отвесив губу, демонстративно громко бурчит, кося желтым глазом.
"люди... Какое же тут может быть сомнение... Разумеется, люди... Железо и
огонь, развалины, всегда одно и то же..." Видимо, он тоже ощущает эту
атмосферу, и, наверное, еще более интенсивно чем я. Он ведь вдобавок
вспоминает свои родные края -- леса, начиненные смертоубийственной техникой,
выжженые до пепла пространства, где мертво торчат обугленные радиоактивные
стволы деревьев и сама земля пропитана ненавистью, страхом и гибелью...
На этой площади нам делать больше нечего. Разве что строить гипотезы и
рисовать в воображении картины одна другой ужаснее. Мы идем дальше, а я
думаю, что в эпохи глобальных катастроф цивилизации выплескивают на
поверхность бытия всю мерзость, все подонки, скопившиеся за столетия в генах
социума. Формы этой накипи чрезвычайно многообразны, и по ним можно судить,
насколько неблагополучна была данная цивилизация к моменту катаклизма, но
Скачать книгу [0.15 МБ]
Пирамида