другие реальности, два других слоя, два полюса метакультурной
сферы. Вокруг них и между ними находятся и другие слои, но
каждый из них возник потом или же претерпел коренные изменения;
некоторые исчезли. Незыблемы и долговечны только три области: в
Энрофе - сверхнарод, в иномерном пространстве над ним -
обиталище его просветленных душ, священные грады, небесная
страна метакультуры, а внизу, в мирах нисходящего ряда -
антиполюс этой небесной страны: цитадель, сооружаемая в мирах,
связанных с глубинными пластами в физическом теле планеты. Это
- средоточие демонических сил данной метакультуры. Небесные
страны и все, что в них, называются затомисами подземные
цитадели - шрастрами.
Обычно из этих двух полюсов ярче и четче бывают отражены в
мифах именно затомисы. Образы шрастров далеко не всегда
отливаются в сколько-нибудь законченную форму. Затомисы же,
обиталища синклитов метакультур, можно встретить в мифах
решительно всех сверхнародов, и притом в мифах и религиозных, и
общих. Такова Эанна вавилонян: зиккурат в городе Эрехе был, по
воззрениям сумеро-аккадийцев, подобием этой горы богов, Эанны
Небесной, а позднее аналогичный смысл усматривался вавилонянами
в главном культовом сооружении их великого города - в
семиступенчатом храме Эсагиле. Таков Олимп греко-римлян. Такова
Сумэра (Меру) индийцев - индусский Олимп, на склонах которого
блещут небесные города богов индуизма. Таковы образы Рая -
Эдема в метакультурах Византийской и Романо-католической,
Джаннэт - в Арабо-мусульманской, Шан-Ти - в Китайской,
Монсальват - в Северозападной, Китеж - в Российской
метакультуре.
Сквозь клубящиеся тучи искусств, верований, мифологий и
народоустройств стараясь разглядеть небесную страну
Северо-западной метакультуры, ни на миг не следует забывать,
что сверхнароды, пока они существуют в Энрофе, не завершают
творение своих мифов никогда. Меняются формы выражения: в
качестве выразителей на историческую арену выступают новые
человеческие группы; от анонимных творцов фольклора и обряда
задача мифотворчества переходит к мыслителям и художникам, к
чьим именам поднимаются волны всенародной любви: но миф живет.
Живет, углубляясь, наполняясь новым содержанием, раскрывая в
старых символах новые смыслы и вводя символы новые - сообразно
более высокой стадии общего культурного развития воспринимающих
- во-первых, и сообразно с живым метаисторическим развитием
самого трансмифа - во-вторых.
Небесная страна Северо-западной культуры предстает нам в
образе Монсальвата, вечно осиянной горной вершины, где
рыцари-праведники из столетия в столетие хранят в чаше кровь
Воплощенного Логоса, собранную Иосифом Аримафейским у распятия
и переданную страннику Титурэлю, основателю Монсальвата. На
расстоянии же от Монсальвата высится призрачный замок,
созданный чародеем Клингзором: средоточие богоотступнических
сил, с непреоборимым упорством стремящихся сокрушить мощь
братства - хранителей высочайшей святыни и тайны. Таковы два
полюса общего мифа северо-западного сверхнарода от безымянных
творцов древнекельтских легенд, через Вольфрама фон Эшенбаха до
Рихарда Вагнера. Предположение, будто раскрытие этого образа
завершено вагнеровским "Парсифалем", - отнюдь не бесспорно, а
пожалуй, и преждевременно. Трансмиф Монсальвата растет, он
становится все грандиознее. Будем же надеяться, что из толщи
северозападных народов еще поднимутся мыслители и поэты, кому
метаисторическое озарение позволит постигнуть и отобразить
небесную страну Монсальват такой, какова она ныне.
Нетрудно понять, что большинство даже самых огромных
человекообразов Северо-западного мифа не связано и не может
быть связано с образом Монсальвата непосредственно. Ожидать
непременной непосредственной связи значило бы обнаружить узкий
и формальный подход и даже полное непонимание того, что такое
общий сверхнародный, а не религиозно-национальный миф.
В конце концов, любой человеческий образ, созданный
великим писателем, художником, композитором, доящий свою жизнь
в сознании и подсознании миллионов и становящийся внутренним
достоянием каждого, кто этот образ воспримет творчески, - любой
такой образ есть образ мифический. Кримгильда и Офелия, Макбет
и Брандт, Эсфирь Рембрандта и Маргарита Гете, Эгмонт и м-р
Пикквик, Жан Кристоф и Джолион Форсайт мифичны совершенно в
такой же мере, как Лоэнгрин и Парсифаль. Но в чем же
заключается связь художественных образов, а также философских и
социальных идей Северо-западной культуры с полюсами
Северо-западного мифа - с Монсальватом и замком Клингзора?
Полюса всякого сверхнародного мифа опоясаны множеством
кругов, целыми мирами образов, связь которых со средоточием не
в сюжетной от них зависимости, а во внутреннем родстве, в
возможности для нас мыслить эти образы и постигать их
метаисторическим созерцанием в средоточии мифа или рядом с ним.
Фауст, конечно, не Мерлин: байроновский Каин - не
Клингзор: Пер Гюнт - не Амфортас, а гауптмановского Эммануэля
Квинта, на первый взгляд, просто странно сопоставлять с
Парсифалем. Образ Кундри, столь значительный в средоточии мифа,
не получил, пожалуй, никакой равноценной параллели на его
окраинах. С другой стороны, никаких прообразов Гамлета и Лира,
Маргариты или Сольвейг мы в средоточии Северо-западного мифа не
найдем. Но их взор туда обращен; на их одеждах можно заметить
красноватый отсвет - то ли Грааля, то ли колдовских
клингзоровских огней. Эти колоссальные фигуры, возвышаясь на
различных ступенях художественного реализма, на различных
стадиях мистического просветления, похожи на изваяния,
стерегущие подъем по уступам лестницы в то святилище, где
пребывает высочайшая тайна северо-западных народов - святыня,
посылающая в страны, охваченные сгущающимся сумраком, духовные
волны Промысла и благоволения.
Разве блики от излучения этой святыни - или от излучения
другого полюса того же мифа, дьявольского замка Клингзора - мы
Пирамида