перелесками, лужайками. Ни деревень, ни лесничеств...
Пустынность нарушалась только нашей едва заметной тропкой,
оставленной косарями, да закругленными конусами стогов,
высившихся кое-где среди полян в ожидании зимы, когда их
перевезут в Чухраи или в Непорень по санной дороге.
Плесов мы достигли в предвечерние часы жаркого,
безоблачного дня. Долго купались, потом собрали хворост и,
разведя костер в двух метрах от тихо струившейся реки, под
сенью трех старых ракит, сготовили немудрящий ужин. Темнело.
Из-за дубов выплыла низкая июльская луна, совершенно полная.
Мало-помалу умолкли разговоры и рассказы, товарищи один за
другим уснули вокруг потрескивавшего костра, а я остался
бодрствовать у огня, тихонько помахивая для защиты от комаров
широкой веткой.
И когда луна вступила в круг моего зрения, бесшумно
передвигаясь за узорно-узкой листвой развесистых ветвей ракиты,
начались те часы, которые остаются едва ли не прекраснейшими в
моей жизни. Тихо дыша, откинувшись навзничь на охапку сена, я
слышал, как Нерусса струится не позади, в нескольких шагах за
мною, но как бы сквозь мою собственную душу. Это было первым
необычайным. Торжественно и бесшумно в поток, струившийся
сквозь меня, влилось все, что было на земле, и все, что могло
быть на небе. В блаженстве, едва переносимом для человеческого
сердца, я чувствовал так, будто стройные сферы, медлительно
вращаясь, плыли во всемирном хороводе, но сквозь меня; и все,
что я мог помыслить или вообразить, охватывалось ликующим
единством. Эти древние леса и прозрачные реки, люди, спящие у
костров, и другие люди - народы близких и дальних стран,
утренние города и шумные улицы, храмы со священными
изображениями, моря, неустанно покачивающиеся, и степи с
колышущейся травой - действительно все было во мне тою ночью, и
я был во всем. Я лежал с закрытыми глазами. И прекрасные,
совсем не такие, какие мы видим всегда, белые звезды, большие и
цветущие, тоже плыли со всей мировой рекой, как белые водяные
лилии. Хотя солнца не виделось, было так, словно и оно тоже
текло где-то вблизи от моего кругозора. Но не его сиянием, а
светом иным, никогда мною не виданным, пронизано было все это,
- все, плывшее сквозь меня и в то же время баюкавшее меня, как
дитя в колыбели, со всеутоляющей любовью.
Пытаясь выразить словами переживания, подобные этому,
видишь отчетливее, чем когда бы то ни было, нищету языка.
Сколько раз пытался я средствами поэзии и художественной прозы
передать другим то, что совершилось со мною в ту ночь. И знаю,
что любая моя попытка, в том числе и вот эта, никогда не даст
понять другому человеку ни истинного значения этого события
моей жизни, ни масштабов его, ни глубины.
Позднее я старался всеми силами вызвать это переживание
опять. Я создавал все те внешние условия, при которых оно
совершилось в 1931 году. Много раз в последующие годы я ночевал
на том же точно месте, в такие же ночи. Все было напрасно. Оно
пришло ко мне опять столь же внезапно лишь двадцать лет спустя,
и не в лунную ночь на лесной реке, а в тюремной камере.
О, это еще только начало. Это еще не то просветление,
после которого человек становится как бы другим, новым -
просветленным в том высшем смысле, какой влагается в это слово
великими народами Востока. То просветление - священнейшее и
таинственнейшее: это раскрытие духовных очей.
Большего счастья, чем полное раскрытие внутреннего зрения,
слуха и глубинной памяти, на Земле нет. Счастье глухого и
слепорожденного, внезапно, в зрелые годы пережившего раскрытие
телесного зрения и слуха, - лишь тусклая тень.
Об этом я могу только повторять, если можно так
выразиться, понаслышке. Есть замечательная страница в поэме
Эдвина Арнольда "Свет Азии", где описывается такое состояние,
сделавшее одного искателя тем, кто ныне известен всему
человечеству как Гаутама Будда.
Вот это описание.
Речь идет о вступлении Будды в состояние "абхиджны" -
широкое прозрение "в сферы, не имеющие названий, в бесчисленные
системы миров и солнц, двигающихся с поразительной
правильностью, мириады за мириадами... где каждое светило
является самостоятельным целым и в то же время частью целого -
одним из серебристых островов на сапфировом море, вздымающемся
в бесконечном стремлении к переменам. Он видел Владык Света,
которые держат миры невидимыми узами, а сами покорно движутся
вокруг более могущественных светил, переходя от звезды к звезде
и бросая непрестанное сияние жизни из вечно меняющихся центров
до самых последних пределов пространства. Все это он видел в
ясных образах, все циклы и эпициклы, весь ряд кальп и
махакальп' - до предела времен, которого ни один человек не
может охватить разумом. Сакуалу за сакуалой проницал он в
глубину и высоту и прозревал за пределами всех сфер, всех форм,
всех светил, всякого источника движений. То незыблемое и
безмолвно действующее Великое, согласно Которому тьма должна
развиваться в свет, смерть - в жизнь, пустота - в полноту,
бесформенность - в форму, добро - в нечто лучшее, лучшее - в
совершеннейшее; это невысказываемое Великое сильнее самих
богов: Оно неизменно, невыразимо, первоверховно. Это - Власть
созидающая, разрушающая и воссоздающая, направляющая все и вся
к добру, красоте и истине".
Что скажешь на это? Надеяться даже в самом потаенном
уголке души на то, что и тебя осенит когда-нибудь подобный час,
было бы не гордыней, а простым ребячеством. И тем не менее,
утешение в том, что каждая монада человеческая, без малейших
исключений, рано или поздно, пусть даже после почти бесконечных
времен, может быть, уже совсем в другой, не человеческой форме,
в другом мире, достигнет этого состояния, и превзойдет его, и
оставит его за собой.
А наше дело - делиться с другими тем лучшим, что мы имеем.
Мое лучшее - то, что я пережил на путях трансфизического и
Пирамида