состоянии подвигнуть этого человека на такой головокружительный
поворот внутренней политики, самое предположение о котором
вызывало озноб ужаса в его коллегах, - поворот, выразившийся в
разоблачении ряда преступлений Сталина и в массовом
освобождении заключенных.
Трудно охватить и оценить потрясение умов, вызванное его
выступлением на XX съезде партии. Обнародование, хотя бы и
частичное, и запоздалое, и с оговорками, длинной цепи
фантастически жутких фактов, виновным в которых оказывался тот,
кого целые поколения почитали за величайшего гуманиста,
прогремело, как своего рода взрыв психо-водородной бомбы, и
волна, им вызванная, докатилась до отдаленнейших стран земного
шара. А в России? В России "не понимали, что именно произошло
вокруг них, но чувствовали, что далее дышать в этом воздухе
невозможно. Была ли у них история, были ли в этой истории
моменты, когда они имели возможность проявить свою
самостоятельность? - ничего они не помнили. Помнили только, что
у них были Иоанны, Петры, Бироны, Аракчеевы, Николаи, и в
довершение позора этот ужасный, этот бесславный прохвост! И все
это глушило, грызло, рвало зубами - во имя чего?.."
Предучел или не предучел тот, кто взял на себя
неблагодарную роль главного разоблачителя, масштабы этого
резонанса во всем мире, но, очевидно, он полагал, что
сокрушительный удар, наносимый таким образом престижу Доктрины,
может быть отчасти парализован аргументами в пользу того
тезиса, что культ личности Сталина не вытекает из Доктрины, а,
напротив, противоречит ей, что это - злокачественная опухоль,
требующая иссечения.
Мириады заключенных, не чаявших спасения, устремились из
лагерей по домам, сея повсюду рассказы о том, что творилось в
этих страдалищах при тиране. Во многих учреждениях поспешно
снимали со стен опостылевшие всем портреты второго вождя; в
ряде городов народ сбросил с постаментов его статуи. В
зарубежных компартиях воцарилось замешательство, перешедшее
кое-где в настоящий раскол. В высших учебных заведениях
Советского Союза брожение умов вылилось в организацию
студенческих дискуссионных клубов, в групповые протесты против
преподавателей и программ, в выпуск полулегальных или
нелегальных журналов, даже в настоящие студенческие забастовки.
В литературных и художественных кругах заговорили о смягчении
обязательных идеологических установок. Все это показывало, что
руководитель государства играет, пожалуй, с огнем.
Предпочтительнее было сделать шаг назад, попытавшись неуклюже
разъяснить, что покойный деспот был хоть и деспот, но, как ни
странно, образцовый коммунист и что не следует сокрушать в прах
все, что им сделано. Литература, искусство, человеческая мысль,
едва высунувшиеся наружу, были заботливо водворены на прежнее
место. И некоторые люди, озираясь с недоумением, начали
убеждаться, что есть нечто общее между курсом третьего вождя и
давними эпохами Бориса Годунова и Александра II: два шага
вперед - полтора назад. А впереди, согласно печальному закону
российской истории, уже маячил призрак реакции, то есть
поворота вспять, как это уже случилось некогда в конце
царствования Бориса и при Шуйском, а позднее - при Александре
III и Николае II.
И все-таки при сравнении нового режима с режимом Сталина у
всякого становилось теплее на сердце. Третий вождь был простым
человеком, любившим жизнь и искренне желавшим, чтобы хорошо
жилось не только ему, но и всем. К сожалению, однако, благих
желаний недостаточно для того, чтобы на земле воцарился мир, а
в человецех - благоволение. Если бы на нашей планете
существовали только государства социалистического лагеря, можно
было бы покончить с собственной военной машиной, а
освободившиеся средства употребить на улучшение жизни масс. Но,
поскольку закрыть Америку не удалось даже Сталину, приходилось
одной рукой форсировать испытания новых и новых средств
массового уничтожения и будоражить освободительное движение в
странах капитализма, а другою - выпускать белых голубков мира,
чтобы любоваться их курбетами на фоне грозных туч. Хотелось
даже самому превратиться в такого голубка и с пальмовой веткой
в клюве перепархивать из страны в страну - в Югославию, в
Индию, в Бирму, в государства мусульманского Востока, даже в
упрямую и недоверчивую Англию. Но так как голубок летал в то
самое время, как по глубинным пластам передавались содрогания
от разрыва новых и новых экспериментальных бомб, то всеобщий
парадиз оставался лишь в мечтах, нисколько не влияя на
трагическую реальность.
В том-то и было несчастье, что руководство никак не
решалось пойти на уступки капитальные: ведь единственной
серьезной уступкой, способной убедить врага в искренности
русского миролюбия, был бы отказ от курса на революционизацию
всех стран, прекращение поддержки соответствующих движений в
Европе, на Ближнем Востоке, в Африке, в Латинской Америке.
Сколь прикровенно ни совершалась эта поддержка, изобличающие
факты выпирали то здесь, то там, обесценивая все тирады о
мирном сосуществовании и возбуждая в великих капиталистических
державах взрывы негодования и злобы. Особенно неистовствовал
Стэбинг, опутавший щупальцами своих монополий и торговых фирм
чуть ли не половину Энрофа. Однако экономического порабощения и
высасывания ему было мало, это была только ступень. Поскольку в
политическом отношении эти страны оставались независимыми,
постольку в них не могла порождаться в заметных размерах и та
эманация государственных чувств, которая была бы направлена к
Соединенным Штатам и служила бы пищей для Стэбинга и для всего
населения американского шрастра. Поэтому Стэбинг не мог
удовлетвориться только экономическим проникновением в эти земли
- ему требовалось и политическое их подчинение, которое
сопровождалось бы включением их в государственную систему
Соединенных Штатов, в их административно-полицейскую,
идеологическую и воспитательную систему, порождающую бурную
Пирамида