горячей сковороде, то обжигая один бок об угрозу мировой войны,
то другой бок - об угрозу внутренних переворотов.
Мы дошли до метаистории современности. Но современность
тем и отличается от прошлого, что мы никогда не располагаем в
своем знании о ней той суммой фактов, какой располагаем
относительно даже самых темных эпох прошлого. Тем более это
относится к странам с таким режимом, который чурается гласности
и не публикует почти никаких статистических данных (засекречено
почти все, начиная от расходов на вооружение и кончая
численностью уголовных преступлений, самоубийств или жертв
уличного движения). Не менее глухим покровом тайны увиты и те
пружины, благодаря которым с руководящих постов исчезают одни
лица и появляются другие. Граждане являются зрителями какой-то
странной пантомимы: некие таинственные фигуры, прославляемые
всеми средствами агитации и пропаганды, но даже о семейных
обстоятельствах, привычках, вкусах и характерах которых
хранится гробовое молчание, - эти фигуры, вознесенные на
недосягаемую высоту, как бы в стратосферу общества, и видимые
всему земному шару, делают движения руками, головой, всем
торсом для того, чтобы внезапно исчезнуть неизвестно куда и
почему и быть замененными следующими, на которых в свою очередь
будет взирать человечество, терзаемое непостижимым смыслом и
целью этого загадочного балета.
Метаисторическое познание современности лишено возможности
опираться на знание необходимого количества исторических
фактов. Поэтому, хотя ему иногда удается теми или иными
методами восполнить эти пробелы и понять те силы, которые
движут человекоорудиями наших дней, но незаполненных пробелов
остается еще больше, и общая картина ни в коем случае не может
претендовать на ту полноту, которой отличаются метаисторические
картины некоторых прошлых эпох.
Люди, оказавшиеся у власти после смерти Сталина, были в
качестве государственных деятелей существами двойственной, даже
тройственной природы. Все они были, так или иначе, звездами его
плеяды. Все они выдвинулись при нем и благодаря ему, все они
были воспитаны в его политической школе. При нем они дрожали,
правда, за свое существование, а в глубине души возмущались
многими из его действий. Но та Доктрина, которая для него была
лишь маской, а отчасти - руководством к практическому действию,
для них была наивысшей истиной, их искренним убеждением, их
заветным кредо. Нельзя ожидать от обыкновенного человека,
деятельность которого на протяжении всей жизни протекала,
например, в лоне православной церкви, чтобы он на старости лет
нашел в себе достаточно свежести ума, гибкости и широты,
необходимых для переосмысления собственной деятельности и всего
своего миропонимания. Подобное переосмысление было бы для него
катастрофой, творческим и жизненным банкротством, и уж конечно,
после этою он не был бы способен ни к какой активной
общественной деятельности. Точно так же не могло подобное
коренное переосмысление Доктрины потрясти умственную сферу этих
людей, всю жизнь мысливших, чувствовавших и действовавших по ее
указаниям.
Другой стороной этой группы людей, как государственных
деятелей, была жестокая травмированность произволом усопшего
деспота. Созерцая картину внутреннего гниения общества -
результат этой тирании - и вспоминая обстановку вечного страха
и неуверенности за собственную жизнь, в которой они
существовали и работали столько лет, они начинали бояться
больше всего рецидивов прошлого, то есть появления среди них
некоего второго Сталина, который опять скрутил бы всех в
бараний рог и повергнул бы страну в окончательную бездну.
Поэтому они старались принять меры к тому, чтобы печальное
прошлое не повторилось. И взамен идеи о полноте коллективного
разума, нашедшего свое конкретное воплощение в разуме
гениального вождя, была воскрешена и громогласно возвещена идея
коллегиальности - идея всенародного разума, воплощенного в
коллективе ЦК и его Президиума.
Но некоторые из этой группы лиц обладали еще и третьей
стороной - конечно, тщательно скрываемой от остальных. Это была
тайная надежда на то, что постепенно из этого коллектива
выдвинется опять единый полновластный вождь, и этим пождем
будет именно он. Невозможно сказать, разумеется, сколько именно
человек из этого конклава таили в себе подобное упование, но во
всяком случае число их было не меньше трех.
Не нужно подозревать, однако, в таких поползновениях всех
трех членов того первого триумвирата, который возник как
наглядное доказательство победы идеи коллегиальности сразу же
после смерти деспота. С уверенностью можно сказать, что о
единовластии мечтал только один из них - тот самый, что
пятнадцать лет стоял у кормила органов государственной
безопасности. Только смерть Сталина спасла его от страшной
расплаты. Но в глазах остальных он был уже разоблачен как
массовый палач, как виновник гибели миллионов невинных. Он не
мог надеяться на то, что его долго будут терпеть в составе
триумвирата. Поэтому ему оставалось одно - отчаянная попытка
переворота и узурпации верховной власти. Если бы этот план
осуществился, это означало бы возвращение к сталинскому режиму
и курс на мировую войну. К счастью, попытка была вовремя
пресечена, виновник расстрелян и, на первых порах, на него
попытались свалить ответственность за массовые нарушения
социалистической законности. Его объявили как бы самозванцем,
не имевшим ни малейших прав на престол и гнуснейшими
махинациями едва не добившимся такого положения, при котором он
мог бы развивать худшие из тенденций того, чьим прямым
продолжателем он себя считал: не своего физического отца,
конечно, как думал в свое время Лжедмитрий, а своего отца
духовного, своего учителя и пестуна. Не обошлось и без
разоблачений истинных или выдуманных фактов, будто
злоумышленник был связан с зарубежным врагом, кующим меч против
Московского государства: на этот раз не с Польшей, конечно,
Пирамида