работ. Но ясно и естественно, что внутренняя мистическая жизнь
русской церкви определялась связью именно с общехристианским
трансмифом и с теми иерархиями и сущностями, космическими и
планетарными, которые почитались русской церковью: с Логосом, с
Богоматерью Марией, с ангельскими чинами и с великими духовными
деятелями общехристианского или византийского прошлого. Высокая
ступень их восхождения открывала перед ними возможность
активной помощи сверху вниз, из затомисов, из Небесного
Иерусалима и Синклита Человечества в слой конкретной
исторической действительности, в Энроф.
На протяжении многих веков христианский миф пронизывал и
окутывал духовную жизнь русского общества, сказываясь
решительно во всех областях культуры тех эпох - от "плетения
словес", как понимали тогда искусство письменного слова, до
орнаментики посуды или покроя одежды. Но анализ легко обнаружит
в запасе образов, насыщавших эти искусства, и в эстетических
канонах, тогда выработанных, огромный пласт таких, какие не
имеют прямого отношения ни к идеологии, ни к пантеону
христианства.
Травчатые узоры на тканях и поставцах столь же далеки от
христианского мифа в его чистом виде, как Жар-птица наших
сказок, богатыри наших былин, архитектурные особенности наших
теремов или стилизованные петушки и фантастические звери,
украшавшие печи, прялки и коньки изб. Этот пласт образов
восходит, конечно, к дохристианскому мироотношению, к
зачаточной и так и не развившейся славянской мифологии. Но
важно то, что это мироотношение так же сказывается в XVII веке,
как в XII; совершенно перестает быть заметным или, вернее,
меняет свое обличье оно только в XX. Христианским же мифом оно
не было преодолено или ассимилировано никогда. Произошло
другое: параллельное сосуществование двух мироотношений,
характеризующееся разграничением сфер проявления. При этом одно
из них, христианское, быстро добившееся господства в качестве
общегосударственного и общенародного круга идей, вытеснило
своего соперника из целого ряда областей жизни, и прежде всего
- из области обобщающей и систематизирующей мысли. Второе
отношение укрылось в фольклор, в низовое и прикладное
искусство, в народные обряды и заговоры, в быт, но так никогда
и не поднялось до уровня философских или вообще идейных
обобщений.
С другой же стороны, нас не может не поражать необычайная
его устойчивость, феноменальная живучесть. Уже сама по себе эта
живучесть говорит метаисторику о том, что мироотношение это
коренилось не в случайных, не в преходящих чертах народной
психологии, но в таких, которые присущи народу органически.
Если же мы имеем дело с чертами народной психологии
органическими и неистребимыми, мы всегда имеем перед собой
фактор, связанный с проявлением творчества иерархий, ибо все в
народе, находящееся вне сферы их деятельности, не носящее на
себе печати их труда, оказывается кратковременным, наносным,
эфемерным. В той стороне разбираемого отношения, которая
связывалась с продолжением рода, во всем, что относилось к
повышению уровня и напряженности половой стихии, различается
мутная, горячая, беспокойно колышащаяся субстанция кароссы
Дингры. Собственно, в условиях христианской страны никакой
другой области для ее проявления и не оставалось. Но в
мироотношении этом явственен еще и другой слой, преимущественно
эстетический. Творческая радость, которую испытывали художники
и мастера при создании этой орнаментики, этих сказок и этих
теремов, так и пышет нам в душу при малейшем к ним
прикосновении; любовь к миру, природе, стихиям, в них разлитая,
свидетельствует о том, что уже не каросса, но силы самого
демиурга веяли в создававшей эти произведения человеческой
душе.
Это мироотношение (поскольку речь идет о русском
национальном прошлом) приходится теперь извлекать из-под
пластов христианского мифа либо при помощи кропотливого
научного анализа, либо путем метаисторического созерцания и
размышления. Мироотношение это я бы назвал прароссианством.
Прароссианство есть, в сущности, не что иное, как первая
стадия развития мифа российского сверхнарода.
Сам по себе общий Трансмиф христианства не противоречит и
не может противоречить трансмифам сверхнародов; не
противоборствует и не может противоборствовать им. Напротив:
Мировая Сальватэрра, вся пронизанная силами Логоса и
Богоматери, то есть высочайшей реальностью Трансмифа
христианского, остается в то же время вершиною вершин, смутно
сквозящей через трансмифы сверхнародные. Исторические
перспективы будущего были бы угрюмы и безрадостны, если бы их
не озаряла наша вера в такое грядущее мироотношение, когда
христианский миф будет взаимно дополняться мифами сверхнародов,
сливаясь с ними в гармоническое целое. Но в историческом
прошлом, зрелый уже христианский миф как бы застилал собою едва
возникавший миф российского сверхнарода. Застилал - и в силу
все той же присущей историческим церквам, с их ущербной
узостью, потребности утверждать свой религиозный аспект мира
как единственную и универсальную истину, исключающую самую
возможность существования других.
Сколь благоговейным ни было бы субъективное отношение
метаисторика к христианскому мифу, сколь высоко он ни
расценивал бы роль этого последнего в культурной истории
России, но вряд ли он сможет отделаться вполне от чувства
горечи и сожаления, даже какой-то безотчетной обиды, при
изучении любого из искусств средневековой Руси. Он почувствует,
что тем росткам исконно национального мироотношения, которые
пытались все же проявить себя хотя бы в искусстве, было зябко и
мучительно тесно.
Довлела формула: "Мир лежит во зле". И любовь к нему,
детская жизнерадостность, солнечная веселость и
непосредственность едва осмеливались обнаруживать свое
Пирамида