я не прочь был подраться. Единственной мухой в аптечном настое медового
месяца, пусть я этого и не замечал, было как раз некоторое отсутствие
возбуждения от азартной игры со смертью, к которому меня приучила война.
Достаточно было мимолетного напоминания об этих диких страстях - ссоры
двух лодочников, бранящегося по пустяковому поводу туриста, - чтобы кровь
ударила мне в голову. Я только и хотел, что законного предлога для
умерщвления нескольких сотен человек.
Но природа мудра и снисходительна, и мне всегда удавалось избавиться от
этого с помощью Лу. Тяга к убийству и тяга к сексу нераздельно связаны в
нашем прошлом. Все, чего цивилизации удалось добиться, так это научить нас
притворяться, будто мы этого не замечаем.
План стартовал без малейшей заминки. Наша комната выходила на террасу,
погруженную в густую тень. Вряд ли в отеле мог быть кто-нибудь еще,
учитывая время года. Небольшой ряд ступенек, сбоку от террасы, вывел нас
под арку, увитую виноградной лозой, а затем - на ослиную тропу, которая на
Капри считается дорогой.
Никто не обратил на нас никакого внимания. Прогуливались влюбленные
парочки, ватаги крестьян, на ходу поющие под гитару, да двое-трое
счастливых рыбаков, плетущихся домой из винной лавки.
Мы нашли катер на причале, и тотчас впали в восторженное состояние. Нам
показалось, что и минуты не прошло, а мы уже очутились в Сорренто, где
уселись в поджидавший нас громадный родстер. Без единого слова мы
тронулись с места на предельной скорости. Красота этого маршрута
общеизвестная; и все-таки:
- We were the first that ever burst
Into that silent sea.
Мир был сотворен заново ради нас. Он возник в виде калейдоскопических
фантасмогорий восхитительных звуков, картин и запахов; и все они казались
простыми украшениями для нашей любви, обрамлением для бриллианта нашей
сверкающей страсти.
Даже те несколько миль на въезде в Неаполь, где дорога проходит через
унылые, омраченные торгашеским духом пригороды, приняли новый вид. Это
были простые очертания зданий на фоне неба. Но нам они каким-то образом
напомнили выщербленный контур партитуры Дебюсси.
Но все эти красоты, какими бы изысканными и захватывающими они ни были,
содержали в себе нечто поверхностное. На дне наших сердец, вот где бурлило
и вздымалось добела раскаленное озеро расплавленного инфернального
металла.
Мы еще не знали, какие ужасные, чудовищные гадости поджидают нас в "Гатто
Фритто".
Я установил, что действие наркотиков частично стирает свежие пласты
памяти. Ими же достигается сходный результат и в плане морали, только еще
более эффективный. Труды бесчисленных поколений, потраченные на эволюцию,
оказались загублены в один месяц. Мы все еще сохраняли до некоторой
степени условности приличия; но мы понимали, что это с нашей стороны
только искусное обезьянничание.
Мы вернулись к горилле. Любой акт похоти или насилия казался всего лишь
естественным способом выплеснуть нашу энергию!
Мы ничего друг другу об этом не говорили. Оно было, воистину глубиннее и
темнее всего, что может быть передано членораздельной речью.
Ну да, человек отличается от низших животных, и прежде всего в вопросе
языка. Использование языка вынуждает оценивать свои мысли. Вот почему
великие философы и мистики, те, кто имеют дело с представлениями, которые
не могут быть выражены в каких-то терминах, постоянно вынуждены
употреблять негативные прилагательные или одергивать разум, формулируя
свои мысли в виде серии противоречивых заявлений. В этом объяснение
"Символа Веры" Афанасия Великого, чьи пункты озадачивают простого
человека.
Для понимания божественного, нужно быть божественным самому.
Но в равной степени верно и обратное. Страсти преисподней находят выход
только в шумном безумстве скотства.
Автомобиль затормозил в конце грязной улочки, где и притаился "Пьяный
Фавн". Водитель указал на полоску света, что зигзагом исходила от него,
бросая зловещий отблеск на противоположную стену.
В дверях стояла нахальная черноволосая девица в короткой юбке, с кричащей
шалью на плечах и золотыми сережками в ушах. Мы были немного пьяны от
быстрой езды, наркотиков и всего остального - ровно настолько, чтобы
сознавать, что это - часть нашей политики, казаться чуточку пьянее, чем мы
были на самом деле.
Мы прошли к двери, шатаясь и вертя головами из стороны в сторону. Мы
уселись за столик и заказали выпивку. Нам подали одну из тех гнусных
итальянских подделок под ликер, что на вкус отдают шампунем.
Но вместо тошноты это пойло вызвало у нас восторг, мы наслаждались им, как
одним из условий нашей игры. Одетые под неополитанскую чернь, мы с головой
ушли в нашу роль.
Мы влили огненную жижу себе в глотку, будто это был "Курвуазье `65".
Напиток подействовал на нас с удивительной быстротой. Он словно выпустил
наружу роящийся караван тех муравьев, что прогрызают себе дорогу сквозь
джунгли бытия, он подействовал точно серная кислота, выплеснутая на
женское лицо.
В притоне не было часов, а свои мы, конечно, оставили у себя в номере. Мы
стали выказывать легкое нетерпение. Мы не могли припомнить, говорил ли нам
Фекклз или нет, насколько он задержится. В зале было душно. В этом месте
толпился самый отъявленный сброд Неаполя. Одни несли обезьянью
тарабарщину, другие сами себе распевали пьяные песни; а некоторые
обменивались бесстыдными ласками; кое-кто был уже погружен в скотский
ступор.
Среди последних был больший и сильный громила, который неким образом
привлек наше внимание.
Мы думали, что ничем не рискуем, разговаривая по-английски; и, насколько я
помню, мы вынуждены были беседовать во весь голос. Лу заявила, что этот
человек - тоже англичанин.
На первый взгляд он явно спал; но когда, наконец, оторвал от стола свою
голову, то вытянул ручищи и потребовал выпить по-итальянски.
Он осушил свой стакан одним глотком, после чего неожиданно подошел к
нашему столику и обратился к нам по-английски.
Мы моментально распознали по акценту, что изначально этот тип был более
или менее джентльменом, но его лицо и голос рассказывали долгую историю
падения. Должно быть он катился под откос много лет - давно достиг дна, и
открыл для себя, что там ему живется легче всего.
Пирамида