Проделай-ка это с циновкой, на которой ты лежишь. Почувствуй ее
ягодицами; если ощущение вернется, тогда ты сновидишь.
К моим занемевшим ягодицам не вернулось никакое ощущение.
Собственно говоря, я сама настолько занемела, что не
чувствовала под собой циновки. Мне показалось, что я лежу на
твердых плитах двора.
У меня было сильное желание сказать ей, что все должно
быть наоборот -- если ощущение вернется, то, стало быть, ты
бодрствуешь, -- но я вовремя сдержалась. Ибо я знала вне
всякого сомнения, что ее слова о "возвращающемся к нам
ощущении" не имели никакого отношения к нашему общепринятому
знанию о том, что такое ощущение. Различие между состоянием
бодрствования и сновидения-наяву все еще ускользало от меня, и
все же я была уверена, что его смысл не имел ничего общего с
обычным для нас пониманием осознания.
Но в тот момент слова сорвались с моих губ совершенно
бесконтрольно. -- Я знаю, что я сновижу-наяву, вот и все. Я
чувствовала, что приближаюсь к новому, более глубокому уровню
понимания, но все еще не могла постичь его. -- Мне хотелось бы
знать, когда это я заснула? -- спросила я.
-- Я уже говорила тебе, что ты не спишь. Ты сновидишь
наяву.
Я непроизвольно рассмеялась тихим нервным смешком. Она не
заметила этого либо не придала значения.
-- Когда состоялся переход? -- спросила я.
-- Когда смотритель помогал тебе пересечь чапарраль, а ты
сосредоточилась на том, чтобы ступать по золе.
-- Он, должно быть, меня загипнотизировал! -- воскликнула
я не слишком вежливым тоном. И тут я что-то бессвязно
заговорила, путаясь в словах, неся бессмыслицу, пока наконец не
расплакалась, обвиняя их всех.
Эсперанса наблюдала за мной молча, приподняв брови и
широко раскрыв от удивления глаза.
Я тотчас устыдилась собственной вспышки, но в то же время
была рада, что выговорилась, потому что на меня короткой волной
накатило облегчение, как это бывает после резкого столкновения.
-- Твое замешательство, -- продолжила она, -- происходит
от твоей способности легко переходить из одной степени
осознания в другую. Если бы ты, как все остальные, тяжкими
усилиями достигла гладкого перехода, тогда ты бы знала, что
1000
сновидение-наяву -- это не гипноз. -- Она немного помолчала и
тихо закончила: -- Сновидение-наяву -- это самое утонченное
состояние, которого может достигнуть человек.
Она отвела взгляд куда-то в комнату, словно более точные
объяснения мог дать ей кто-то, скрывающийся в тени. Затем она
повернулась ко мне и спросила: -- Ты ела что-нибудь?
Резкая смена темы застала меня врасплох, и я начала
заикаться. Овладев собой, я рассказала ей, что действительно
поела пирожков. -- Я была так голодна, что даже не стала их
разогревать; они были такие вкусные.
Лениво играя шалью, Эсперанса попросила меня подробно
рассказать, что я делала после того, как проснулась в комнате
Флоринды.
Как если бы мне дали напиток, заставляющий говорить
правду, я выболтала гораздо больше, чем собиралась. Но
Эсперанса, похоже, ничего не имела против того, что я рыскала
по комнатам женщин. Не произвело на нее впечатления и то, что я
знала, кому какая комната принадлежит.
Однако ее бесконечно заинтересовала моя встреча со
смотрителем. С улыбкой откровенного ликования на лице она
слушала мой рассказ о том, как я приняла за нее этого человека.
Когда же я упомянула, что в какой-то момент готова была
попросить его спустить штаны, чтобы проверить его половые
органы, она согнулась пополам на циновке, визжа от хохота.
Она склонилась надо мной и вызывающе прошептала на ухо: --
Я развею твои опасения. -- В глазах ее сверкнул озорной огонек,
и она добавила: -- Я покажу тебе свои.
-- В этом нет нужды, Эсперанса, -- пыталась я ее
отговорить. -- Я нисколько не сомневаюсь, что ты женщина.
-- Никогда нельзя быть уверенным, кто ты на самом деле, --
небрежно отмела она мои уговоры. Невзирая на мое смущение,
вызванное не столько ее неминуемым обнажением, сколько мыслью о
том, что мне придется смотреть на ее старое морщинистое тело,
она улеглась на циновку и с большим изяществом медленно подняла
юбки.
Мое любопытство взяло верх над смущением. Я уставилась на
нее, раскрыв рот. Трусиков на ней не было. Не было и волос на
лобке. Ее тело было невероятно юным, плоть крепкой и упругой, с
тонко очерченными мускулами. Вся она была одного цвета, ровного
розового с оттенком меди. На коже не было ни растяжек, ни
разбухших вен: ничто не обезображивало ее гладкого живота и
ног.
Я протянула руку, чтобы коснуться ее, словно мне нужно
было убедиться в том, что ее шелковистая гладкая кожа
существует на самом деле, а она раскрыла пальцами половые губы.
Я отвернулась, но не столько от смущения, сколько борясь с
противоречивыми чувствами. Дело здесь было не в наготе, мужской
или женской. В доме я росла довольно свободно; никто особенно
не заботился, чтобы не попадаться другим на глаза нагишом. Во
время учебы в школе в Англии я однажды летом получила
приглашение провести пару недель в Швеции, в доме подруги у
моря. Вся семья принадлежала к колонии нудистов, и все они
поклонялись солнцу каждой клеточкой своей обнаженной кожи.
Вид нагой Эсперансы был для меня чем-то совершенно иным.
Меня охватило ни на что не похожее возбуждение. Женские половые
органы никогда прежде не привлекали моего особого внимания.
Разумеется, я тщательно изучила себя в зеркале со всех мыслимых
точек. Приходилось мне видеть и порнографические фильмы, но я
Пирамида