Но под всем этим, скрытое моральными условностями произведения жанра ужасов (может, и не очень хорошо скрытое), смутно виднеется подлинное лицо Оборотня. Я чувствовал себя обязанным написать «Противостояние», потому что видел возможность гибели всего мощного социального процесса от одного удара. Я чувствовал себя Александром Македонским, который занес меч над гордиевым узлом и говорит: «Зачем, к дьяволу, развязывать? У меня есть способ получше». А также Джонни Роттеном, когда он в начале классической, полной задора песни «Секс пистоле» кричит: «Анархия для Соединенного Королевства». Он издает низкий горловой смешок и затем добавляет: «Сейчас… Немедленно!» Мы слышим этот голос и испытываем сильнейшее облегчение. Худшее теперь ясно: мы в руках самого настоящего безумца.
И в таком состоянии уничтожение МИРА, КАКИМ МЫ ЕГО ЗНАЛИ, становится настоящим облегчением. Больше никакого Рональда Рейгана. Больше нет «Конг-шоу» или «Мыла» на ТВ — только успокаивающий снег! Больше нет террористов! Нет больше дерьма! Только разрубленный гордиев узел в пыли. Я считаю, что под уровнем писателя ужасов с моралью (ноги этого писателя, как и ноги Генри Джекила, «всегда ступают по праведному пути») есть другое существо. Скажем, что это существо живет на третьем уровне Джека Финнея резвящийся нигилист, который, если продолжить метафору Джекила — Хайда, не удовлетворяется тем, что растаптывает девочку, а проделывает то же самое со всем миром. Да, друзья, в «Противостоянии» у меня была возможность уничтожить все человечество, и это было забавно!
И где же теперь мораль?
Что ж, поделюсь с вами своим мнением. Я думаю, что мораль там же, где и всегда: в сердцах и умах мужчин и женщин доброй воли. По отношению к писателю это может означать, что он начинает с нигилистической предпосылки и постепенно усваивает старый урок о человеческих ценностях и человеческом поведении. В случае с «Противостоянием» мрачная предпосылка в том, что человечество несет в себе микроб — я представлял его себе символически воплощенным вначале в САО, а потом в вирусе супергриппа, — который становится все более и более жизнеспособным по мере усиления влияния технологии. Супергрипп высвобождается в результате одной-единствен-ной технологической ошибки (не такое уж беспочвенное предположение, если вспомнить, что случилось в прошлом году на Тримайл-Айленд, или тревогу на военно-воздушной базе Лоринг в моемштате, когда бомбардировщики и истребители были уже готовы устремиться через полюс на русских в результате небольшой ошибки компьютера, давшего сигнал, что русские уже выпустили свои ракеты и Большая Война началась). Согласившись с самим собой, что будет несколько выживших — нет выживших, нет истории, верно? — я смог нарисовать мир, в котором все запасы ядерного оружия проржавели и в ту безумную Вселенную, которую мы называем своим домом, возвращается некое подобие морального, политического и экологического равновесия.
Но никто не знает, о чем думает — я даже считаю, что никто не знает и то, что он знает, — пока мысли не выражены в письменной форме, и я осознал, что скорее всего выжившие подхватят прежние ссоры, а потом и старое оружие. Хуже того, в их распоряжении окажутся все смертоносные игрушки, и вполне может начаться соревнование: кто первым из этих безумцев сумеет их запустить. Мой собственный урок, который я вынес из работы над «Противостоянием», таков: разрубая гордиев узел, мы не решаем загадку, а уничтожаем ее, и последняя строка книги свидетельствует о том, что загадка по-прежнему остается.
В книге я также попытался выразить лучшие аспекты нашей жизни: простую человеческую храбрость, дружбу и любовь в мире, который кажется совершенно лишенным любви. Вопреки апокалиптической теме «Противостояние» — это книга, полная надежды, и она повторяет замечание Альбера Камю: «Счастье тоже неизбежно».
Как постоянно повторяла мне и брату Дэвиду наша мама:
«Надейтесь на лучшее и ждите худшего»; это хорошо выражает сущность написанной мною книги.
Итак, мы надеемся на четвертый уровень (тройной Оборотень?), который замкнет круг и снова приведет нас к писателю, но уже не как к писателю, а как к обычному человеку,мужчине или женщине, еще одному пассажиру на корабле, еще одному пилигриму на пути в неизвестность. И мы надеемся, что, увидев, как упал другой пассажир, он напишет об этом — но, конечно, предварительно поможет упавшему встать, отряхнет его одежду и убедится, что с ним все в порядке и он может продолжать путь. Такое поведение не может быть результатом какой-то моральной позиции, оно существует потому, что существует любовь — как движущая сила человеческих отношений.
В конце концов мораль — это кодификация того, что сердце считает истинным, всего, что сердце требует от жизни, короче говоря, это называется цивилизацией. И если мы уберем ярлычки «произведение ужасов» или «жанр фэнтези», заменив их более простым словом «литература», нам легче будет понять, что обвинения в аморальности не правомерны. Если мы говорим, что моральность происходит от доброго сердца — что не имеет никакого отношения к нелепой позе и счастливым последствиям, а аморальность — от недостатка заботливости, от плохого пригляда и от проституции драмы и мелодрамы ради какой-нибудь выгоды, денежной или иной, мы поймем, что достигли критическогосостояния, одновременно пригодного и для работы, и для проявления человечности. Литература — это истина внутри лжи, и к произведениям ужасов, как и к любым другим, приложимы те же правила, которые существовали, когда Аристофан писал свою пьесу ужасов о лягушках: мораль излагает истину, как понимает ее ваше сердце. Когда Фрэнка Норриса спросили, не стыдно ли ему грязи и низостей, которые он изобразил в своем написанном на грани столетий романе «Мактиг» (McTeague), писатель ответил: «А почему я должен стыдиться? Я не лгал. Я не раболепствовал. Я сказал правду».
Рассматриваемые в таком свете, произведения ужасов, по моему мнению, скорее заслуживают вердикта «невиновен», нежели «виновен».17
Вы только взгляните… Кажется, солнце всходит. Мы танцевали всю ночь, как влюбленные в каком-нибудь старом музыкальном фильме МГМ. Но оркестр уже прячет инструменты в футляры и покидает сцену. Все уже разошлись, кроме нас с вами, и я думаю, нам тоже пора. Не могу передать вам, сколько наслаждения доставил мне этот вечер, и если я был неуклюжим партнером (и иногда наступал на ноги), прошу прощения. Я испытываю то же, вероятно, состояние, что и все влюбленные, когда танец заканчивается: я устал, но мне хорошо.
Могу ли я, провожая вас к выходу, сказать еще кое-что? Мы стоим в вестибюле, а тем временем сворачивают ковер и гасят свет. Позвольте помочь вам надеть пальто', я вас не задержу.
Возможно, разговоры о морали применительно к произведениям ужасов только затмевают суть. У русских есть поговорка: «крик вальдшнепа». Это бранное выражение, потому что вальдшнеп по природе чревовещатель, и если вы выстрелите туда, откуда услышали звук, останетесь голодным. Стреляй в вальдшнепа, а не в его крик, говорят русские.
Поэтому давайте посмотрим, сумеем ли мы найти вальдшнепа — хотя бы одного — в этих полных криками зарослях. Возможно, он как раз скрывается в разделе «Не вымысел, аправда» «Книги списков», этого чердака клана Уоллес — Валлечински, полного фантастического хлама и бесполезного мусора.[290]Уходя, подумайте вот над чем:ТАЙНА МАЛЕНЬКОЙ МИСС НИКТО
6июля 1944 года цирк братьев Ринглинг, Барнума и Бейли давал представление в Хартфорде, штат Коннектикут, перед более чем семью тысячами зрителей. Начался пожар; в огне погибли 168 человек и 487 получили ожоги и травмы. Одна из жертв, шестилетняя девочка, осталась неопознанной. Поскольку никто ее не хватился, а лицо у нее не пострадало, фотографию девочки поместили во всех американских газетах. Шли дни, недели, месяцы, но ни родственники, ни друзья по играм — никто не явился на опознание. И вплоть до настоящего дня она остается безымянной.
Я представляю себе взросление как явный случай развития ограниченности мысли и постепенного окостенения воображения (а при чем здесь маленькая мисс Никто? — спросите вы меня; потерпите — доберемся и до нее). Дети видят все и думают обо всем; типичное выражение лица ребенка, если он сыт, сух и не спит, — широко раскрытый взгляд, полный любопытства. Здравствуйте, очень рад встрече, мне здесь очень интересно. У ребенка еще не выработались шаблоны поведения, которые мы одобрительно называем«хорошими манерами». Он еще не усвоил мысль о том, что прямая есть кратчайшее расстояние между двумя пунктами.
Все это приходит позже. Дети верят в Санта Клауса. Ничего особенного: просто избыточная информация на всякий случай. Точно так же они верят в привидения, в кролика «Трикс»,[291]в Макдоналдленд (где на деревьях растут гамбургеры и одобряется умеренное воровство — свидетель чему замечательный Гамбурглар[292]),в Зубную фею, которая забирает выпавший зуб и оставляет взамен монетку… все это считается в порядке вещей. Это популярные мифы; существуют и другие, более специализированные, но столь же экстравагантные. Дедушка теперь живет с ангелами. Мяч для гольфа набит самым ядовитым веществом в мире. Наступишь на щель — загонишь мать в могилу. Если заберешься в кусты падуба, твоя тень может зацепиться, и ты навсегда застрянешь среди сухих листьев.
Постепенно, с развитием и укреплением логики и рационального мышления, происходят перемены. Ребенок начинает гадать, как Санта Клаус может на углу квартала звонить в колокольчик Армии Спасения и одновременно управлять своими эльфами на Северном полюсе. Он начинает понимать, что, хотя наступил уже на сотни щелей, с его мамой ничего не случилось. На его лице появляются следы взросления. «Не будь ребенком! — нетерпеливо говорят ему. — У тебя вечно голова в облаках!» И самое неизбежное: «Неужели ты так и не повзрослеешь?»
И немного погодя, как поется в песне, волшебный дракон Пафф перестанет заглядывать в дом на Вишневой улице, чтобы повидаться со своим другом Джеки Пайпером.[293]Венди и ее братья расстанутся с Питером Пеном и его дикими мальчишками. Больше никакой волшебной пыли, и лишь изредка приходят в голову счастливые мысли… но ведь вПитере Пене всегда чувствовалась какая-то опасность, не правда ли? Что-то слишком дикое? Что-то в его глазах… ну, дионисиево.
О, боги детства бессмертны; повзрослевшие дети на самом деле не приносят их в жертву; они просто передают их своим младшим братьям и сестрам. Смертно само детство: человек способен любить, но любовь проходит. И мы не только Паффа, Железного Дровосека и Питера Пена бросаем в погоне за водительскими правами, школьным и университетским дипломом, в стремлении приобрести «хорошие манеры». Каждый из нас изгнал Зубную фею (или, может, она изгнала нас, когда мы уже стали не в состоянии поставлять необходимые ей молочные зубы), убил Санта Клауса (только чтобы оживить труп для своих собственных детей), прикончил великана, который гонялся за Джеком по бобовому стволу. А бедное привидение! Снова и снова оно высмеивается до смерти, как мистер Мрак в финале «Что-то страшное грядет».
А теперь послушайте меня. В восемнадцать или двадцать лет — каков возраст ограничений на выпивку в вашем штате? — очень неприятно, когда у тебя требуют документы. Приходится рыться в карманах в поисках водительских прав, или карточки на алкоголь, или даже фотокопии свидетельства о рождении, чтобы получить право на порцию пива. Но проходит лет десять, вам уже под тридцать, и что-то удивительно лестное есть в том, что у вас требуют документы при входе в заведение. Это означает, что вы по-прежнему выглядите настолько молодо, что, может быть, еще не имеет права заказывать выпивку. Вы все еще немного похожи на молокососа. У вас юный вид.
Эти мысли пришли мне в голову несколько лет назад, когда я был в баре «Бенджаменз» в Бангоре и уже приятно нагрузился. Начал разглядывать лица заходящих посетителей. Вышибала, незаметно стоявший у двери, пропустил одного, другого, третьего. И вдруг — бах! — остановил парня в футболке Мичиганского университета и потребовал у него карточку. И будь я проклят, если парень тут же не слинял. Тогда в Мэне разрешалось покупать выпивку с восемнадцати лет (многочисленные инциденты с пьяными водителями на дорогах заставили законодателей с тех пор поднять эту планку до двадцати), и все заходящие выглядели, на мой взгляд, примерно на восемнадцать. Поэтому я подошел к вышибале и спросил, откуда он узнал, что тому парню еще нет восемнадцати. Тот пожал плечами. «Просто знал. Это у них в глазах».
После этого моим хобби надолго стала привычка разглядывать лица взрослых и пытаться определить, что именно делает их «лицами взрослых». У тридцатилетнего лицо здоровое, гладкое — без морщин, оно не больше лица семнадцатилетнего. Но вы знаете, что перед вами не ребенок; вы просто знаете. Как будто существует какая-то незаметная, но ясная всем черточка, которая заставляет всех признать: это Лицо Взрослого. Дело не только в одежде и осанке, дело не в том, что у тридцатилетнего брифкейс, а у семнадцатилетнего рюкзачок; если вставить лицо в те ярмарочные фигуры, которые изображают моряков или борцов, вы все равно в десяти случаях из десяти отличите тридцатилетнего от семнадцатилетнего.
Я понял, что вышибала был прав. Дело в глазах.
Но дело не в том, что в глазах что-то есть; скорее наоборот — чего-то там нет.
Дети гибки. Они способны заглядывать за угол. Но примерно с восьми лет, когда начинается вторая великая эпоха детства, гибкость постепенно утрачивается. Мы двигаемся дальше, и границы мысли и зрения сужаются, образуя туннель. Наконец, уже неспособные извлекать какую-нибудь выгоду из Невероятной Земли, мы поступаем в младшую лигу местного клуба диско… или смиряемся с февральскими или мартовскими поездками в Диснейленд.
Воображение — во взгляде, оно в чудесном третьем глазе, но он, к сожалению, недолговечен. У детей этот глаз способен на стопроцентное зрение. Но по мере того как мы растем, этот глаз слабеет… и однажды вышибала впускает вас в бар, не спрашивая никаких документов. Это в ваших глазах. Поглядите в зеркало и скажите, ошибаюсь ли я?
Задача автора фэнтези или произведений ужасов — чуть расширить стены этого туннеля, ограничивающего зрение, представить возможность воспользоваться третьим глазом. Иными словами, задача писателя — на какое-то время вернуть вас в детство.
А сам автор произведений ужасов? Кто-нибудь другой прочтет заметку о маленькой мисс Никто (я ведь обещал, что мы к ней вернемся. Вот она, по-прежнему не опознанная и загадочная, как парижский мальчишка-волчонок), скажет: «Надо же!» — и займется чем-то другим. Но фантаст начинает играть с ней, словно ребенок, начинает думать о детях из других измерений, о духах-двойниках и бог знает о чем еще. Это детская игрушка, что-то яркое, сверкающее и незнакомое. Попробуем нажать на рычаг и посмотреть, что она сделает, попробуем протащить ее по полу. Получится тр-тр-тр или бах-бах-бах? Перевернем ее, может, она волшебным образом вернется в прежнее положение. Короче, мы хотим получить свой дождь из лягушек или людей, загадочно сгорающих в креслах. Нам нужны свои вампиры и оборотни. Пусть у нас будет маленькая мисс Никто, которая, возможно, проникла в нашу реальность через какую-то щель и была затоптана насмерть в панике во время пожара в цирке.
И это отражается в глазах авторов произведений ужасов. У Рэя Брэдбери мечтательные глаза ребенка. И у Джека Финнея тоже — за толстыми линзами его очков.
То же выражение в глазах Лавкрафта: его глаза поражают прямотой взгляда, особенно на этом узком, худом и каком-то вечном новоанглийском лице. Такие же глаза у Харлана Эллисона, вопреки его стремительной болтовне и нервной, стреляю-с-бедра, манере разговора (иногда разговаривать с Харланом все равно что с коммивояжером, только что принявшим три таблетки бензедрина). Время от времени Харлан замолкает и смотрит куда-то, на что-то, и вы понимается, что он в эту минуту как раз заглядывает за угол. Такой же взгляд у Питера Страуба, который всегда безупречно одевается и производит впечатление удачливого менеджера большой компании. Это выражение трудно определить, но оно есть.
Орсон Уэллс однажды сказал о киносъемках: «Это лучший игрушечный поезд, какой когда-либо доставался мальчишке»; то же самое можно сказать о писательстве. Это возможность расширить границы суженного зрения, раскидать кирпичи стены, и тогда хотя бы на мгновение страна чудес и ужасов откроется с четкостью и яркостью первого колеса обозрения, которое вы увидели в детстве, и колесо это все вращается, вращается на фоне неба. Чей-то покойный сын просто ушел на последней сеанс в кино. Где-то бредет плохой человек — привидение! — бредет снежной ночью, и его желтые глаза сверкают. В четыре утра мальчишки бегут домой по опавшей листве мимо библиотеки, и где-то там, в ином мире, в тот момент, когда я пишу эти слова, Фродо и Сэм пробираются в Мордор. Я в этом совершенно уверен.
Вы готовы идти? Отлично. Я только прихвачу свое пальто.
Это совсем не танец смерти. В нем тоже есть третий уровень. И на самом дне это — танец мечты. Это способ пробудить спящего внутри нас ребенка, который никогда не умирает, только все глубже погружается в сон.
В своем эпическом стихотворении о стюардессе, падающей с огромной высоты на поля Канзаса, Джеймс Дики создает метафору жизни всякого разумного существа, которое как можно крепче держится за свою мораль. Мы падаем из чрева матери в могилу, из одной тьмы в другую, мы почти ничего не помним о первом и ничего не знаем о второй… мы можем только верить. То, что перед лицом этой простой, но ослепительной тайны нам удается сохранить разум, — почти божественное чудо. Чудо, что мы можем направить на них мощную интуицию своего воображения и разглядывать их в зеркале снов, можем, пусть робко, вложить руки в отверстие, которое открывается в самом центре истины… все это магия, не правда ли?
Да. Мне хочется на прощание сказать вам слово, которое все дети инстинктивно уважают, слово, истинность которого взрослые могут постичь только в наших историях… и в наших снах.
Магия.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В июле 1977 года мы с женой принимали у нас все ее большое семейство бесчисленную толпу сестер, братьев, тетушек, дядюшек и миллионов детей. Жена целую неделю провела за стряпней, и, конечно, произошло то, что всегда происходит на таких сборищах. Все принесли с собой картофельную запеканку. Много еды было съедено в тот солнечный летний день на берегу озера Лонг-Лейк, много банок с пивом выпито. И когда толпа Спрюсов, Этвудов, Лабри, Грейвсов и всех прочих разъехалась, у нас осталось еды достаточно для целого полка.
И мы ее доедали.
День за днем мы ели то, что осталось. А когда Тэбби принесла в пятый или шестой раз остатки индейки (мы уже ели суп из индейки, жаркое из индейки, индейку с лапшой; в тот день было попроще — сандвичи с индейкой), мой пятилетний сын Джо посмотрел на них и воскликнул: «Нам опять есть это дерьмо?»
Не помню, рассмеялся ли я или шлепнул его. Кажется, и то и другое.
Я рассказываю вам эту историю, потому что те, кто читал мои вещи, поймут, что здесь, в этой книге, мы порой имели дело с остатками. Много материала взято из моего предисловия к «Ночной смене», из моего предисловия к изданию в одном томе в «Новой американской библиотеке» «Франкенштейна», «Дракулы» и «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда», из статьи «Отчет о страхе» (The Fright Report), напечатанной в журнале «Куй» (Qui), из статьи «Третий глаз» (The Third Eye) в «Райтере» (The Wrighter); материалы о Рэмси Кэмпбелле первоначально печатались в журнале Стюарта Шифта «Шепоты» (Whispers).
А теперь, прежде чем вы шлепнете меня по голове или закричите: «Нам опять есть это дерьмо?» — позвольте сказать вам то, что сказала моему сыну моя жена в тот день: существуют сотни рецептов блюд из индейки, но все эти блюда имеют вкус индейки. К тому же, добавила она, нельзя, чтобы добро пропадало.
Я не хочу сказать, что моя статья в «Куй» имеет великое значение или что мои рассуждения о Рэмси Кэмпбелле бессмертны — настолько, что их нужно включать в книгу; хочу лишь заметить, что мысли мои о жанре, в котором я работаю почти всю жизнь, могли слегка эволюционировать или измениться, но в целом остались прежними. Перемена ещеможет случиться: ведь прошло всего четыре года с тех пор, как я впервые высказал свои мысли об ужасе и страхе в предисловии к «Ночной смене», но будет удивительно — и даже подозрительно, — если я стану отказываться от всего, что написал до этой книги.
В свое оправдание могу добавить, что «Танец смерти» дал мне возможность лучше разобраться в некоторых своих мыслях и за это я должен поблагодарить Билла Томпсона и «Эверест Хаус». Раньше я никогда так часто не повторялся; здесь же стараюсь как можно глубже развить свои мысли, не втаптывая их в землю. Впрочем, кое-где я, возможно, все-таки это сделал прошу вашей снисходительности.
Ну вот, пожалуй, это действительно все. Еще раз благодарю за то, что провели со мной время; теперь можете отдохнуть. Но поскольку я именно тот, кто я есть, уж извините — не могу пожелать вам приятных сновидений…
ПРИЛОЖЕНИЕКНИГИ
Ниже приведен список примерно из ста книг — романов и сборников, вышедших в рассматриваемый период. Они перечислены в алфавитном порядке по фамилиям авторов. Возможно, не все книги вам понравятся, но я считаю, что все они важны для развития нашего жанра. Снова благодарю Кирби Макколи, который помог составить список, и снимаю шляпу перед «Быстрым Эдди» Мелдером, владельцем бара в Норт-Лоуэлле, который до самого закрытия терпел наши разговоры.
Я отметил звездочкой книги, которые считаю особенно важными.
Richard Adams. The Plague Dogs: Watership Dawn*
Ричард Адамс. Чумные псы; Уотершипский холм
Robert Aickman. Cold Hand in Mine; Painted Devils
Роберт Эйкман. Холодная рука в моей руке; Раскрашенные дьяволы.
Marcel Ayme. The Walker through Walls
Марсель Эме. Человек, проходивший сквозь стены
Beryl Bainbridge. Harriet Said
Берил Бэйнбридж. Харриет сказала
J. G. Ballard. Concrete Island*: High Rise
Дж. Г. Боллард. Бетонный остров; Высотка.
Charles Beaumont. Hunger*; The Magic Man
Чарльз Бомонт. Голод; Фокусник
Robert Bloch. Pleasant Dreams*; Psycho*
Роберт Блох. Приятных снов; Психо
Ray Bradbury. Dandelion Wine; Something Wicked This Way Comes*; The October Country
Рэй Брэдбери. Вино из одуванчиков; Что-то страшное грядет;
Октябрьская страна
Joseph Payne Brennan. The Shapes of Midnight*
Джозеф Пэйн Бреннан. Формы полуночи.
Frederic Brown. Nightmares and Geezenstacks*
Фредерик Браун. Кошмары и «гизенстеки».
Edward Bryant. Among the Dead
Эдвард Брайант. Среди мертвых
Janet Caird. The Loch
Джанет Кэйрд. Лох (Озеро)
Ramsey Campbell. Demons By Daylight; The Doll Who Ate His Mother*; The Parasite*
Рэмси Кэмпбелл. Демоны при свете дня; Кукла, съевшая свою мать; Паразит
Suzy McKee Charmas. The Vampire Tapestry
Сюзи Мак-Ки Чарнас. Гобелен вампиров
Julio Cortazar. The End of the Game and Other Stories
Хулио Кортасар. Конец игры и другие рассказы
Harry Crews. A Feast of Snakes
Гарри Крюз. Пир змей
Roald Dahl. Kiss Kiss*. Someone Like You*
Роалд Даль. Целуй, целуй; Кто-то вроде вас
Les Daniels. The Black Castle
Лес Дэниэльс. Черный замок
Stephen R. Donaldson. The Thomas Covenant Trilogy (3 vols.)*
Стивен Р. Дональдсон. Трилогия о Томасе Ковенанте
Daphne Du Maurier. Don't Look Now
Дафна Дюморье. Не гляди
Harlan Ellison. Deathbird Stories*; Strange Wine*
Харлан Эллисон. Рассказы. Смерть птицы; Странное вино
John Farris. All Heads Turn When the Hunt Goes By
Джон Фаррис. Все головы поворачиваются, когда мимо проезжает охота
Charles G. Finney. The Ghosts of Manacle
Чарльз Дж. Финней. Призраки кандалов
Jack Finney. The Body Snatchers*: I Love Galesburg in the Springtime; The Third Level*; Time and Again*
Джек Финней. Похитители тел; Я люблю Гэйлсбург весной; Третий уровень; Меж двух миров
Скачать книгу [0.28 МБ]
Пирамида