секторе US, SU, F, G, Е, I, С, СН или на какую-нибудь другую букву алфавита,
имел чисто академический характер. Самое понятие национальной или
государственной принадлежности роботов, неизвестно в каком поколении
населяющих Луну, было пустым звуком. Знаете ли вы, что самой трудной задачей
военной автоматизации оказалось так запрограммировать автооружие, чтобы оно
атаковало исключительно противника? На Земле с этим не было никаких проблем:
для этого служили мундиры, разноцветные знаки на крыльях самолетов, флаги,
форма касок, и в конце концов нетрудно установить, по-голландски или
по-китайски говорит взятый в плен солдат. С автоматами дело другое. Поэтому
появились две доктрины под кодовым названием FOF, то есть Friend Or Foe.
Первая из них рекомендовала применение множества датчиков, аналитических
фильтров, различающих селекторов и тому подобных диагностических устройств,
другая же отличалась завидной простотой: врагом считается Кто-то Чужой, и
все, что не может ответить надлежащим образом на пароль, нужно атаковать.
Однако никто не знал, какое направление приняла самопроизвольная эволюция
вооружений на Луне, а значит, и того, как действуют там тактические и
стратегические программы, отличающие союзника от врага. Впрочем, как
известно из истории, понятия эти весьма относительны. Если кому-то этого
очень захочется, он может, копаясь в метрических книгах, установить, была ли
арийкой бабка некоторой особы, но уж никак не сможет проверить, кто был ее
предком в эоцене -- синантроп или палеопитек. Автоматизация всех армий,
кроме того, ликвидировала идеологический вопрос. Робот старается уничтожить
то, на что нацелила его программа, и делает это согласно методу фокализующей
оптимизации, дифференциального диагностирования и правилам математической
теории игр и конфликтов, а вовсе не из патриотизма. Так называемая военная
математика, возникшая вследствие автоматизации всех видов оружия, имеет
своих выдающихся творцов и приверженцев, но также еретиков и отступников.
Первые утверждали, что существуют программы, обеспечивающие стопроцентную
лояльность боевых роботов, и нет никакой силы, которая могла бы склонить их
к измене, вторые же уверяли, что таких гарантий нет. Как всегда перед лицом
проблем, перерастающих мои возможности, я и тут руководствовался здравым
смыслом. Нет шифра, который невозможно раскрыть, и нет кода, настолько
тайного, чтобы никто не смог корыстно воспользоваться им в своих собственных
интересах. Об этом свидетельствует история компьютерных преступлений. Сто
четырнадцать программистов работали, чтобы предохранить вычислительный центр
банка Чейз Манхэттен от вторжения нежелательных лиц, а потом смышленый юнец
с карманным калькулятором в руке, пользуясь обычным телефоном, забавы ради
влез в святая святых наисекретнейших программ и сместил бухгалтерский баланс
по своему усмотрению. Как опытный взломщик, который дерзко оставляет на
месте преступления знак своего присутствия, чтобы побесить следственные
органы, так и этот студент вставил в сверхтайную банковскую программу вместо
визитной карточки такую команду, чтобы при проверке баланса компьютер перед
каждым "дебет" и "кредит" сначала отстукивал бы "А-КУ-КУ". Теоретики
программирования, конечно, не позволили себя закуковать и сразу же выдумали
новую, еще более сложную и неприступную программу. Не помню уже, кто с ней
расправился. Это не имело значения для второго этапа моей самоубийственной
миссии.
Не знаю, как назывался кратер, куда я спустился. С севера он был
немного похож на кратер Гельвеция, но с юга вроде бы на что-то другое. Я
увидел это место с орбиты и выбрал его наугад. Может, когда-то здесь была
ничейная земля, а может быть, нет. Я мог бы, поиграв с астрографом и замерив
склонение звезд и все такое прочее, определить координаты, но предпочел
оставить это на десерт -- и хорошо сделал. ЛЕМ номер два был намного лучше,
чем я предполагал со свойственной мне недоверчивостью, но имел один
несомненный изъян. Климатизацию в нем можно было установить либо на
максимум, либо на минимум. Я бы, наверное, справился с постоянным
перескакиванием из духовки в холодильник и наоборот, если бы дело было в
самой климатизации скафандра, но дефект не имел с нею ничего общего. Ведь я
по-прежнему сидел внутри корабля, при умеренной температуре, однако в
сенсорах этого ЛЕМа что-то разладилось, и они раздражали мою кожу то
фальшивым теплом, то таким же мнимым холодом. Не видя иного выхода, я
переставлял переключатель через каждые две минуты. Если бы корабль не
простерилизовали перед стартом, я наверняка схватил бы грипп. Но отделался
только насморком, потому что его вирусы обитают у каждого из нас в носу в
течение всей жизни. Я долго не мог понять, почему я все медлил с высадкой --
не от страха же,-- и вдруг уяснил настоящую причину: я не знал названия
места посадки. Как будто название что-то значило -- однако так оно и было.
Именно этим, несомненно, объяснялось усердие, с которым астрономы окрестили
каждый кратер Луны и Марса и пришли в растерянность, когда на других
планетах открыли столько гор и впадин, что им уже не хватило благозвучных
названий.
Местность оказалась плоской, только на севере на фоне черного неба
выделялись контуры скругленных бледно-пепельных скал. Песка тут было в
изобилии: я шел, тяжело утопая в нем и время от времени проверяя, следуют ли
за мной микропы. Они летели надо мной так высоко, что только изредка
поблескивали, как искры, проворным движением выделяясь среди звезд. Я
находился вблизи терминатора -- границы дня и ночи, но темная половина
лунного диска начиналась где-то впереди, на расстоянии каких-нибудь двух
миль.
Солнце висело низко, касаясь горизонта за моей спиной, и рассекало
плоскогорье длинными параллельными тенями. Каждое углубление грунта, даже
небольшое, заполнял такой мрак, что я входил туда, словно в воду.
Попеременно обдаваемый жаром и холодом, я упорно шел вперед, наступая на
гигантскую собственную тень. Я мог разговаривать с базой, но пока было не о
чем. Вивич поминутно спрашивал, как я себя чувствую и что вижу, а я отвечал
-- "все в порядке" и "ничего". На верхушке пологой дюны стопкой лежали
плоские, довольно большие камни, и я направился в ту сторону, потому что там
блеснуло что-то металлическое. Это была массивная скорлупа какой-то старой
ракеты, без сомнения, еще эпохи первых выстрелов по Луне. Я поднял ее и,
осмотрев, отбросил. Двинулся дальше. На самом верху холма, где почти не было
этого мелкого песка, в котором вязнут сапоги, лежал отдельно камень, похожий
на плоский плохо выпеченный каравай хлеба. Может, со скуки, а может, потому,
что он так отдельно лежал, я пнул его ногой, а он вместо того, чтобы
покатиться вниз, треснул, но так, что отскочил только кусок размером с
кулак, и поверхность излома заблестела, как чистый кварц. Хотя мне в голову
вдолбили массу сведений о химическом составе лунной коры, я никак не мог
вспомнить, присутствует ли в ней кристаллический кварц, и поэтому наклонился
за обломком. Для Луны он был довольно тяжел. Я подержал его в руке и, не
зная, что делать с ним дальше, бросил и хотел уже было идти, как вдруг
замер, потому что в последний момент, когда я уже разжал пальцы, он как-то
Скачать книгу [0.20 МБ]
Пирамида
