мной происходит, происходить не может, поскольку идет вразрез со всеми
интерпретациями духовной жизни, которыми мы обязаны не недоумкам
каким-нибудь, но гениальнейшим умам человечества, мыслителям, которые целые
тысячелетия, начиная с древних греков, занимались интроспективным познанием
нашего "Я"; а тут приходит какой-то чудак с рассеченной большой спайкой
мозга, с виду здоров как бык, но правая рука у него не ведает, что делает
левая, с ногами та же история, к тому же одни эксперты утверждают, что
сознает он только с левой стороны, а правая -- всего лишь бездушный автомат,
вторые -- что сознаний два, но правое поражено немотой, поскольку центр
Брока расположен в левой височной доле, третьи -- что у него два частично
автономных сознания, и это уже верх всего. Раз нельзя частично выскочить из
поезда, кричал он, или частично умереть, то нельзя и частично мыслить! За
дверь я его уже не выбрасывал -- как-то мне его стало жаль. С отчаяния он
попытался меня подкупить. Он называл это дружеским презентом. Он клялся, что
840 долларов -- это все его сбережения, на каникулы с девушкой, но он готов
отказаться от них и даже от нее, лишь бы я поведал ему как на духу, КТО
мыслит, когда мыслит мое правое полушарие, а Я не знаю, ЧТО оно мыслит;
когда же я отослал его к профессору Экклзу (стороннику сознания с левой
стороны, полагавшему, что правая вообще не мыслит), он отозвался об этом
ученом непристойными словами. Он уже знал, что я помаленьку научил свое
правое полушарие языку глухонемых, и требовал, чтобы к Экклзу пошел я и
объяснил ему, что он заблуждается. По вечерам, вместо того чтобы посещать
лекции, он рылся в медицинских журналах; он уже знал, что нервные пути
устроены крест-накрест, и искал в самых толстых компендиумах ответа на
вопрос, за каким чертом это понадобилось, чего это ради правый мозг заведует
левой половиной тела, и наоборот, но об этом, понятно, нигде ни единого
слова не было. Либо это помогает нам быть человеком, рассуждал он, либо
мешает. Психоаналитиков он изучил тоже и нашел одного, утверждавшего, будто
в левом полушарии помещается сознание, а в правом -- подсознание, но мне
удалось выбить у него из головы эту чушь. Я, по понятным причинам, был куда
начитаннее. Не желая драться ни с самим собою, ни с юношей, снедаемым жаждой
познания, я уехал или, скорее, бежал от него в Нью-Йорк -- и попал из огня в
полымя.
Я снял крохотную квартирку в Манхэттене и ездил, на метро или на
автобусе, в Публичную библиотеку; там я читал Хосатица, Вернера, Такера,
Вудса, Шапиро, Риклана, Шварца, Швартца, Швартса, Сэ-Мэ-Халаши, Росси,
Лишмена, Кеньона, Харви, Фишера, Коэна, Брамбека и чуть ли не три десятка
разных Раппопортов, и по дороге едва ли не всякий раз случались скандалы,
потому что всех хорошеньких женщин, а блондинок особенно, я норовил ущипнуть
пониже спины. Занималась этим, разумеется, моя левая рука (и притом не
всегда в толкучке), но попробуйте объясните это в немногих словах! Хуже
всего было не то, что я раз-другой получил оплеуху, но то, что обычно эти
женщины вовсе не считали себя обиженными. Напротив, они усматривали в моем
щипке приглашение к небольшому романчику, а уж о романчиках мне думалось
тогда меньше всего. Насколько я мог понять, оплеухами меня награждали
активистки women's liberation* [Движение за женскую эмансипацию (англ.)] --
крайне редко, однако, так как хорошеньких среди них раз, два и обчелся.
Видя, что самому мне не выбраться из моего кошмарного состояния, я
связался со светилами медицинской науки. И они мною занялись, а как же. Я
был подвергнут всевозможным анализам, рентгеноскопии, стахистоскопии,
воздействию электротоком, обмотан четырьмястами электродами, привязан к
специальному креслу, был вынужден часами разглядывать сквозь узкую смотровую
щель яблоки, вилки, столы, гребешки, грибы, сигары, стаканы, собак,
стариков, голых женщин, грудных младенцев и несколько тысяч других вещей,
которые проецировали на белый экран, после чего мне сказали (хотя я и без
них это знал), что когда мне показывают биллиардный шар так, чтобы его
видело лишь мое левое полушарие, то правая рука, опущенная в мешок с
различными предметами, не может вынуть оттуда такой же шар, и наоборот, ибо
не знает десница, что делает шуйца. Тогда они признали мой случай банальным
и потеряли ко мне интерес, так как я ни словечка не проронил о том, что учу
свою безъязыкую половину языку глухонемых. Я ведь хотел узнать от них
что-нибудь о себе, а пополнять их профессиональный багаж было не в моих
интересах.
Потом я пошел к профессору С. Туртельтаубу, который со всеми остальными
был на ножах, но он, вместо того чтобы просветить меня относительно моего
состояния, стал мне жаловаться, какая это клика и мафия, и поначалу я слушал
его в оба уха, полагая, что он поносит коллег из высоконаучных соображений.
Туртельтауб, однако, не мог им простить того, что они похоронили его проект.
Когда я последний раз был у господ Глобуса и Заводника или, может, еще у
каких-то светил -- что-то они у меня путаются, столько их было,-- то, узнав,
что я хожу к Туртельтаубу, они поначалу даже обиделись, а потом заявили, что
он исключен из сообщества ученых по этическим соображениям. Туртельтауб,
оказывается, хотел, чтобы убийцам, приговоренным к смерти или пожизненному
заключению, предлагали замену наказания на операцию каллотомии. Мол, до сих
пор ей подвергали исключительно эпилептиков, по медицинским показаниям, и
неизвестно, каковы будут последствия рассечения спайки у обыкновенных людей;
и каждый, не исключая его самого, будучи приговорен к электрическому стулу,
допустим, за убиение тещи, наверняка предпочел бы рассечение corpus
callosum; но тогда член Верховного суда на пенсии Клессенфенгер постановил,
что, даже если оставить в стороне этику, дело это опасное: ведь если бы
оказалось, что, приступая к умерщвлению тещи, с заранее обдуманным
намерением действовало лишь левое полушарие Туртельтауба, а правое ничего не
знало -- или даже протестовало, но уступило доминирующему левому и после
внутримозговой борьбы дело дошло-таки до убийства,-- возник бы кошмарный
прецедент, ибо одно полушарие надлежало увести в тюрьму, а второе, полностью
оправдав, освободить из-под стражи. То есть убийца был бы приговорен к
смерти на пятьдесят процентов.
Не имея возможности получить то, о чем он мечтал, Туртельтауб поневоле
довольствовался обезьянами (очень дорогими, в отличие от убийц), а дотации
ему все урезали и урезали, и он горевал, что кончит крысами и морскими
свинками, хотя это вовсе не то же самое. Вдобавок активистки Общества охраны
животных и Союза борьбы с вивисекцией регулярно били у него стекла, и даже
его машину кто-то поджег. Страховая компания не хотела платить; дескать, нет
доказательств, что это не сам он спалил собственный автомобиль, рассчитывая
убить двух зайцев сразу: привлечь к суду защитниц животных, а заодно
материально обогатиться, ведь машина была старая. Он меня до того замучил,
что я решил переменить тему и упомянул о языке знаков, уроки которого моя
правая рука давала левой. Лучше бы я этого не делал. Он тут же позвонил
Глобусу или, может, Максвеллу и объявил, что продемонстрирует в
Неврологическом обществе случай, который сотрет их всех в порошок. Видя,
Скачать книгу [0.20 МБ]
Пирамида