которую никаким другим способом нельзя сдвинуть с места, хоть всю
лабораторию вверх дном переверни. Коллеги отвечали на мои телеграммы, и я
делал все: изменял температуру, катализаторы, давление. Но делал я и много
такого, что не имело смысла, и в конце концов начал ко всему относиться с
каким-то предубеждением.
Даже самому педантичному экспериментатору, если он действительно
одержим какой-нибудь проблемой, через некоторое время начинает казаться,
что он уже не владеет своим материалом. Одним словом, в лаборатории все
пришло в такой беспорядок, что профессор Хюммель стал называть ее
балаганом, сначала без меня, а потом и при мне, спрашивая, до каких пор
государство будет оплачивать наши дорогостоящие развлечения. Я попросил
четыре месяца сроку - это было первое, что мне пришло в голову. Честно
говоря, беспорядок я до некоторой степени поддерживал сам, так как где-то
в глубине души надеялся - хоть никому бы в этом не признался, - что в
таком первобытном хаосе мне может прийти на помощь случай, который откроет
мне тайну получения этого образца неизвестного силиконового каучука.
Образец этот я держал у себя на столе в лаборатории под стеклянным
колпаком. Сколько раз, выливая в раковину зловонные реактивы после
неудачного опыта, я смотрел на этот маленький темный кубик, и это являлось
для меня новым стимулом в работе.
Очень тяжелой бывает минута, когда в молодости начинаешь понимать, что
одним только святым огнем, одним только желанием нельзя двинуть науку ни
на миллиметр вперед. После того как число моих неудачных опытов перевалило
за тысячу, а лаборанты, вынося обугленные образцы целыми корзинами, начали
уже откровенно перемигиваться, я вспомнил о Северном море. Я уже говорил
вам, что все это происходило в Гамбурге.
С этими словами Райнер обернулся туда, где над матовой деревянной
панелью на стене виднелся экран телевизора, и показал палочкой одно место
на Земле. Ее северное полушарие, освещенное светом, притушенным тучами,
выделялось на черном фоне. На самом краю диска, между отрогами
Скандинавского полуострова и темным массивом Европы, врезалось море - и
палочка, скользнув по стеклу экрана, прошла, невидимому, над тем местом,
где у основания Ютландского полуострова лежит Гамбург. Впервые за всю свою
историю человек воспользовался Землей с расстояния тысячи километров, как
картой. Простой жест Райнера внезапно отвлек нас от воспоминаний и перенес
вглубь межпланетного пространства. Тем временем химик, все еще водивший
палочкой по экрану, словно это доставляло ему какую-то детскую радость,
продолжал:
- Я начал ходить в порт, к морю, чтобы немного освежить голову.
Насколько раньше я был уверен в себе, не сомневаясь, что знаю все и что
только один шаг отделяет меня от заветной двери, - меня поймет всякий, кто
хоть раз в жизни испытывал опьяняющую радость приближения к двери, за
которой таится разрешение загадки, - настолько теперь мне казалось, что я
ничего не знаю - и даже хуже того, - что ничего у меня не получится, так
как, попросту говоря, я для этого слишком глуп.
Осеннее море становилось все более бурным, и по волнам, высоким, темным
волнам порта, ползали баржи, а дальше, в открытом море, шли корабли,
пароходы, и время от времени появлялись паруса рыбачьих скутеров. Я ходил
на мол и оставался там так долго, что сторожа заподозрили во мне человека,
который хочет покончить самоубийством и никак не может решиться. Но голова
моя была полна силиконами и полистиренами, и я не видел ни сторожей, ни
моря, ни кораблей, - во всяком случае, мне казалось, что я их не вижу. Я
был немного похож на ребенка, которому дали рассыпанную мозаику из
множества мелких кусочков и велели сложить ее, а он не умеет. Я не знал,
что с чем соединять, но то ли по привычке, то ли от безнадежности
складывал мысленно разные фрагменты. Ничего не получалось. Тогда я
принялся ходить к профессорам и мучить их вопросами, пока один из них,
потеряв терпение, не сказал: "Я, что ли, должен делать за вас?" - и раз
навсегда избавил от меня и себя и других. Я снова вернулся к морю. Теперь
мне известно, но тогда я не знал, потому что голова у меня, как я уже
сказал, была битком набита полистиренами, что уходил я домой только тогда,
когда возвращалась одна рыбачья флотилия, вернее - один небольшой
парусник, самый быстроходный из всех. У него были как-то особенно подняты
паруса. Часто, когда становилось уже совсем темно, я не уходил, а стоял и
ждал его. С каким-то не вполне объяснимым любопытством я следил, как он
двигался среди пенящихся волн. Я в навигации разбирался слабо, а в том,
как он двигался, словно оснащенный крыльями, не было ничего такого, что я
мог бы связать со своей работой. Просто прибытие этого парусника было для
меня знаком, что прогулку на молу пора кончать.
Однажды вечером, когда я стоял так на бетонном конце мола и ждал, вдруг
пошел дождь. Погода, до сих пор ветреная, переходила в бурю. Когда стало
уже совсем темно, показались скутеры. Тот, самый быстроходный, был виден
очень хорошо, так как его белые паруса выделялись на темном фоне моря.
Высокие волны хлестали с такой силой, что за несколько минут вся одежда на
мне промокла, но какое-то непонятное чувство не позволило мне уйти. Ветер
все усиливался, пронзительно воя, а поверхность моря то поднималась, то
опадала. Все скутеры убрали паруса, только тот белый кораблик шел под
всеми парусами, даже поднял новые, и был похож на белую, по грудь
погрузившуюся в волны птицу, пытающуюся взлететь могучим взмахом крыльев.
Быть может, картина была вовсе не такая уж поэтическая, но я уже сказал,
что я сухопутная крыса и с навигацией совершенно не знаком. Когда я
увидел, как этот кораблик, подняв паруса и набирая скорость, приближается
к остальным, обгоняет их и уходит в туман и мглу, со мной произошло
что-то, заставившее меня немедленно вернуться домой. Я решил, что организм
у меня менее вынослив, чем голова: она жаждет каких-то сильных
впечатлений, а он требует только отдыха. Вернувшись домой, я собрал свои
карточки и - пусть посмеется над этим, кто может! - решил выписать новую
литературу, чтобы как можно скорее с ней познакомиться. Так, с пером в
руке, я уснул за письменным столом на половине недописанного слова. Мне
приснился удивительный сон.
...Мне снились полистирены и бутадиены. Удивительного в этом не было,
пожалуй, ничего. Удивительно было то, что вели они себя так, словно их
обдувал сильный ветер. При этом ветре они укладывались не так, как им было
положено, - вернее, как требуют формулы из справочников, - а как вздутые
паруса. Чем сильнее дул ветер, тем шире раскидывались цепи, а между ними
летала одна цепочка, удлиненная, словно челнок на ткацком станке,
пробегающий сквозь основу. Челнок? Нет, это был белый кораблик, - и вот
получалась большая кристаллическая сеть. Боясь забыть свой сон, я, едва
проснувшись, тотчас же начал записывать и не без радостного удивления
увидел, как под пером рождаются формулы...
Скачать книгу [0.25 МБ]
Пирамида