будто у Жестких нет триад? Конечно, такая легенда бытует среди Мягких, но
верна ли она? Поразмыслив, он решил, что нужно спросить, а не принимать
чужие утверждения на веру.
И он спросил: "Ру, вы левый или правый?" (Позже при одном
воспоминании об этом Ун начинал пульсировать. Надо быть поразительно
наивным, чтобы обратиться к Жесткому с таким вопросом! И его нисколько не
утешала мысль, что каждый рационал обязательно в той или иной форме
задавал его Жесткому. Да, рано или поздно, но это случалось всегда, причем
чаще - рано.)
Лостен ответил невозмутимо: "Ни то и ни другое, крошка-левый. Жесткие
не делятся на левых и правых."
"И у них нет се... эмоционалей?"
"Серединок? - и форма перманентной сенсорной области Жесткого
изменилась (позже Ун убедился, что подобные изменения ассоциируются с
весельем или удовольствием). - Нет. Серединок у нас тоже нет. Только
Жесткие - и все одинаковые".
Тогда Ун спросил - сам не зная каким образом, почти против воли:
"Но как вы выдерживаете?"
"У нас ведь все по-другому, крошка-левый. Мы к этому привыкли".
Неужели Ун мог бы привыкнуть к чему-либо подобному? До сих пор его
жизнь была неразрывно связана с родительской триадой, и он твердо знал,
что в будущем, причем не таком уж отдаленном, станет членом собственной
триады. Как же можно жить иначе?
Он иногда размышлял об этом с полным напряжением. Впрочем, он всегда
размышлял с полным напряжением, что бы его ни занимало. И порой он как
будто улавливал, что это значит. У Жесткого есть только он сам. Ни левого
брата, ни правого, ни сестры-середины, ни синтеза, ни детей, ни пестунов -
ничего этого у Жестких нет: ничего, кроме интеллекта, кроме исследования
вселенной.
Возможно, им этого достаточно. Становясь старше, Ун начинал все
глубже постигать радость познания. Ее было достаточно... почти достаточно.
Но тут от вспоминал Тритта, Дуа и решал, что даже вся вселенная не может
заменить их вполне.
Разве что... Странно, но порой ему начинало казаться, будто со
временем, в определенной ситуации, в определенных условиях... Затем
мимолетное прозрение будущего угасало бесследно. А потом опять вдруг
вспыхивало, и все чаще ему чудилось, что оно держится дольше и должно
вот-вот запечатлеться в памяти.
Но сейчас важно другое. Надо что-то придумать с Дуа.
Он двигался по знакомой дороге. В первый раз его вел по ней пестун
(скоро и Тритт поведет по ней их собственного маленького рационала, их
крошку-левого).
Ну, и конечно, он вновь погрузился в воспоминания.
Как тогда было страшно! Рядом другие маленькие рационалы
пульсировали, мерцали, меняли форму, как ни сигналили им пестуны, чтобы
они оставались плотными, гладкими и не позорили триаду. А один маленький
левый, приятель Уна, распластался и утончился совсем по-детски и не желал
уплотняться, несмотря на все уговоры пестуна, изнемогавшего от смущения.
(Тем не менее он стал прекрасным учеником... "Хотя до Уна ему и далеко", -
не без самодовольства заключил Ун.)
В тот их первый школьный день с ними знакомилось много Жестких.
Жесткие останавливались перед каждым маленьким рационалом, специальными
способами определяли тип его вибраций и затем решали, принять ли его
сейчас или выждать новый срок, а если принять, то какой курс обучения
подойдет ему больше всего.
Когда Жесткий приблизился к нему, Ун, напрягая все свои силы,
разгладился и заставил себя не мерцать.
Жесткий сказал (и Ун, впервые услышав непривычные тона его голоса, с
перепугу чуть было не забыл, что он теперь большой и должен сохранять
плотность):
"Очень устойчивый рационал. Как ты определяешь себя, левый?"
В первый раз Уна назвали "левый", а не "левулечка" или "левуленька",
и он проникся неведомой прежде устойчивостью, а потому сумел выговорить
твердо: "Ун, Жесткий-ру", отчеканив вежливое обращение, совсем как
наставлял его пестун.
Ун смутно помнил, как его водили по пещерам Жестких, где он видел их
приборы, их машины, их библиотеки и терялся от непонятных зрелищ и звуков.
Впрочем, помнил он не столько их, сколько свое отчаяние, свой страх. Что
они с ним сделают?
Пестун объяснял ему, что он будет учиться. Но что такое "учиться"? Он
не знал, а когда спросил пестуна, оказалось, что тот тоже не знает, хотя и
был много старше Уна.
Только через некоторое время он обнаружил, что это очень приятный
процесс - чрезвычайно приятный, хотя и не без своих отрицательных сторон.
Сперва его руководителем стал Жесткий, который первым назвал его
"левый". Этот Жесткий научил его воспринимать смысл волновых записей, и
вскоре то, что прежде казалось ему недоступным для понимания кодом,
превратилось в слова - такие же осмысленные и понятные, как те, которые он
произносил с помощью своих вибраций.
Но затем первый Жесткий перестал появляться, и его сменил другой. Ун
не сразу заметил, что у него другой руководитель (в те ранние дни все
Жесткие казались ему одинаковыми, и он не умел различать их голоса). Но
потом он все-таки разобрал, что это другой Жесткий. Мало-помалу он
уверился в своем открытии и почувствовал страх. Такая замена была
непонятной, а потому пугала. В конце концов он собрался с духом и спросил:
"Где мой руководитель, Жесткий-ру?"
"Гамалдан?.. Он больше не будет руководить тобой, левый".
Ун на минуту утратил дар речи. Затем он все-таки сказал:
"Но ведь Жесткие не переходят..." - он не решился закончить эту
фразу.
Новый Жесткий промолчал и ничего не объяснил.
И так бывало всегда. В дальнейшем Ун убедился, что Жесткие избегают
говорить о себе. Обо всем остальном они рассказывали охотно и подробно. Но
о себе - ничего.
Некоторые факты в конце концов убедили Уна, что Жесткие тоже
переходят, что они не бессмертны (хотя большинство Мягких было твердо
уверено в обратном). Но Жесткие хранили молчание. Иногда Ун и другие
рационалы-ученики обсуждали это между собой - неуверенно, боязливо. Каждый
подмечал что-то, что, казалось, неопровержимо свидетельствовало о
бренности Жестких, и все они думали: "Неужели?", но избегали очевидного
Скачать книгу [0.21 МБ]
Пирамида