АС: Р р р!
АХ: Сейчас, сейчас. Ставлю. Я этот фильм наизусть скоро выучу. Две равно
уважаемых свиньи в Вероне, где встречают нас событья, ведут междоусобные бои и
не хотят унять кровопролитья…
АС:У у у!
АХ: Это не о тебе, волчина. Расслабься. Это Шекспир. Кстати, насчет свиньи. Я не
помню, говорила я тебе или нет. Свинья не может смотреть в небо, у нее шея так
устроена. Представляешь, какая метафора? Просто не может, и все. Она даже не
знает, наверное, что оно есть…
*
Любовь и трагедия идут рука об руку. Про это писали Гомер и Еврипид, Стендаль и
Оскар Уайльд. А теперь вот моя очередь.
Пока я не узнала на собственном опыте, что такое любовь, я считала ее неким
специфическим наслаждением, которое бесхвостые обезьяны способны получать от
общения друг с другом дополнительно к сексу. Это представление сложилось у меня
от множества описаний, которые я встречала в стихах и книгах. Откуда мне было
знать, что писатели вовсе не изображают любовь такой, какова она на деле, а
конструируют словесные симулякры, которые будут выигрышней всего смотреться на
бумаге? Я считала себя профессионалом в любви, поскольку много столетий внушала
ее другим. Но одно дело пилотировать летящий на Хиросиму «Б 29», а совсем другое
— глядеть на него с центральной площади этого города.
Любовь оказалась совсем не тем, что про нее пишут. Она была ближе к смешному,
чем к серьезному — но это не значило, что от нее можно было отмахнуться. Она не
походила на опьянение (самое ходкое сравнение в литературе) — но еще меньше
напоминала трезвость. Мое восприятие мира не изменилось: Александр вовсе не
казался мне волшебным принцем на черном «Майбахе». Я видела все его жуткие
стороны, но они, как ни странно, лишь прибавляли ему очарования в моих глазах.
Мой рассудок примирился даже с его дикими политическими взглядами и стал
находить в них какую то суровую северную самобытность.
В любви начисто отсутствовал смысл. Но зато она придавала смысл всему
остальному. Она сделала мое сердце легким и пустым, как воздушный шар. Я не
понимала, что со мной происходит. Но не потому, что поглупела — просто в
происходящем нечего было понимать. Могут сказать, что такая любовь неглубока. А
по моему, то, в чем есть глубина — уже не любовь, это расчет или шизофрения.
Сама я не берусь сказать, что такое любовь — наверно, ее и Бога можно определить
только по апофазе, через то, чем они не являются. Но апофаза тоже будет ошибкой,
потому что они являются всем. А писатели, которые пишут о любви, жулики, и
первый из них — Лев Толстой с дубиной «Крейцеровой сонаты» в руках. Впрочем,
Толстого я уважаю.
Откуда мне было знать, что наше романтическое приключение окажется для
Александра роковым? Оскар Уайльд сказал: «Yet each man kills the thing he
loves…» Этот писатель жил в эпоху примитивного антропоцентризма, отсюда и слово
«man» (да и сексизм тогда тоже сходил с рук, особенно геям). Но в остальном он
попал в точку. Я погубила зверя, the Thing. Красавица убила чудовище. И орудием
убийства оказалась сама любовь.
Я помню, как начался тот день. Проснувшись, я долго лежала на спине, поднимаясь
из глубин очень хорошего сна, которого никак не могла вспомнить. Я знала, что в
таких случаях надо лежать не шевелясь и не открывая глаз, в той самой позе, в
которой просыпаешься, и тогда сон может всплыть в памяти. Так и случилось —
прошло около минуты, и я вспомнила.
Мне снился фантастический сад, залитый солнцем и полный птичьего щебета. Вдали
виднелась полоса белого песка и море. Передо мной была отвесная скала, а в ней
пещера, закрытая каменной плитой, Мне следовало сдвинуть эту плиту, но она была
тяжелой, и я никак не могла этого сделать. Собравшись с силами, я уперлась
ногами в землю, напрягла все мышцы и толкнула ее. Плита отвалилась в сторону, и
открылась черная дыра входа. Оттуда потянуло сыростью и застарелым смрадом. А
затем из темноты навстречу солнечному дню пошли курочки — одна, другая, третья…
Я сбилась со счета, так много их оказалось. Они все шли и шли к свету и счастью,
и ничто теперь не могло им помешать — они поняли, где выход. Я увидела среди них
ту, свою — коричневую с белым пятном, и помахала ей лапой (во сне вместо рук у
меня были лапы, как во время супрафизического сдвига). Она даже не посмотрела на
меня, просто пробежала мимо. Но мне совсем не было обидно.
Какой удивительный сон, подумала я и открыла глаза.
На стене дрожало пятнышко солнечного света. Это было мое виртуальное место под
солнцем, доставшееся мне безо всякой борьбы — его давало маленькое зеркальце,
которое отбрасывало на стену падавший сверху луч. Я подумала об Александре и
вспомнила о нашей любви. Она была так же несомненна, как этот подрагивающий
желтый зайчик на стене. Сегодня между нами должно было произойти что то
немыслимое, что то по настоящему чудесное. Еще не обдумав, что я ему скажу, я
потянулась за телефоном.
— Алло, — сказал он.
— Здравствуй. Я хочу тебя видеть.
— Приезжай, — сказал он. — Но у нас мало времени. Вечером я вылетаю на север.
Есть всего часа три.
— Мне хватит, — сказала я.
Такси везло меня медленно, светофоры не переключались целую вечность, и на
каждом перекрестке мне казалось, что еще несколько секунд ожидания, и мое сердце
выскочит из груди.
Когда я вышла из лифта, он снял с лица повязку и втянул носом воздух.
— Я, наверно, никогда не привыкну к тому, как ты пахнешь. Вроде бы я это помню.
И все равно каждый раз оказывается, что в моей памяти хранится совсем другое.
Надо будет выдрать у тебя несколько волосков из хвоста.
— Зачем? — спросила я.
— Ну… Буду носить их в медальоне на груди, — сказал он. — Иногда доставать и
нюхать. Как средневековый рыцарь.
Я улыбнулась — его представления о средневековых рыцарях были явно почерпнуты из
анекдотов. Возможно, что именно поэтому они были довольно похожи на правду.
Конечно, рыцари носили в медальонах волосы не из хвоста — кто ж им даст, — но в
целом картина была достоверной.
Я заметила возле дивана незнакомый предмет — торшер в виде огромной рюмки от
мартини. Это был утыканный лампочками конус, поднятый на высокой тонкой ножке.
— Какая красотища. Откуда это?
— Подарок оленеводов, — сказал он.
— Оленеводов? — удивилась я.
— Точнее, руководства оленеводов. Смешные пацаны из Нью Йорка. Хороший, да? Как
глаз стрекозы.
Мне до такой степени захотелось броситься на него и сжать в объятиях, что я еле
удержалась на месте. Я боялась — стоит мне сделать к нему еще шаг, и между нами
Пирамида