— По моему, это ты внушаешь себе, что живешь среди лицемеров и извергов.
— Я? Зачем бы я стала это делать? — спросила она.
— Говорят, никто не может совершить убийства, не приписав своей жертве какого
нибудь дурного качества. Иначе совесть замучает. А когда убийства следуют одно
за другим, эти качества удобно распространить на всю target group. He так пугает
воздаяние.
По лицу И Хули пробежала тень.
— Это мораль? — спросила она. — Даже некоторые люди понимают, что в реальности
нет ни добра, ни зла. А мы с тобой лисы. После смерти нет ни воздаяния за зло,
ни награды за добродетель, а только общее для всех возвращение к великому
пределу у Желтого Источника, Остальное придумали для того, чтобы держать народ в
подчинении и страхе. О чем ты говоришь?
Я поняла, как глупо себя веду — злю сестру, с которой хочу посоветоваться. Кто я
такая, чтобы в чем то ее упрекать? Разве я хоть на йоту лучше? Если я
действительно считаю себя лучше, значит, я еще хуже. Надо было свести все к
шутке.
— Какие мы серьезные, — сказала я игриво. — Вот к чему ведет многолетнее
сожительство с бесхвостой обезьяной. Ты даже рассуждать стала совсем как они.
И Хули несколько секунд недоверчиво глядела на меня, хмуря пушистые брови. Ей
это очень шло. Потом она улыбнулась.
— Значит, решила надо мной посмеяться? Теперь не поворачивайся ко мне задом…
У лис эта фраза основана на несколько иных референциях, чем у людей, но общее
значение примерно то же. Я и не собиралась поворачиваться к ней задом, тем более
что она действительно могла дернуть за хвост — в пятнадцатом веке такое уже
произошло, я до сих пор помню. Но эта фраза неожиданно напомнила мне о последнем
свидании с Александром. Я покраснела. Это не укрылось от сестрички И.
— Ого, — сказала она, — ты все так же краснеешь, как тысячу лет назад. Даже
завидно. Как тебе удается? Для этого, наверно, надо быть девственницей?
Самое интересное, что я краснею только в компании других оборотней. А при
общении с людьми такого не бывает. Очень жаль — можно было бы сильно поднять
тариф.
— А я уже не девственница, — сказала я и покраснела еще сильнее.
— Неужели? — От изумления И Хули откинулась на спинку дивана. — Давай ка
рассказывай!
Мне уже давно не терпелось поделиться своей историей — и следующие полчаса ушли
у меня на то, чтобы выложить переполнявшее мою душу.
Пока я рассказывала подробности своего головокружительного affair, И Хули
хмурилась, улыбалась, кивала, а иногда даже поднимала вверх палец, словно чтобы
сказать: «Ага! А сколько раз я тебе говорила!» Когда я закончила, она сказала:
— Ну вот. Значит, и с тобой это все таки случилось. Тысячей лет раньше, тысячей
лет позже… Какая разница? Поздравляю.
Я взяла со столика салфетку, свернула в бумажный шарик и бросила в нее. Она
ловко увернулась.
— Все таки великая вещь жизненный опыт, — сказала она. — Разве мыслимо было
такое в дни нашей юности? Ты его так профессионально спровоцировала, что даже
непонятно, кто кого изнасиловал.
— Что? — от изумления у меня открылся рот. Она ухмыльнулась.
— Хотя бы перед своими не надо строить оскорбленную невинность.
— О чем ты? Когда я его спровоцировала?
— Когда выскочила голая из ванной и встала перед ним раком.
— Ты считаешь это провокацией?
— Конечно. Зачем ты, спрашивается, развернулась к нему задом?
Я пожала плечами.
— Для надежности.
— А что в этом особенно надежного?
— Хвост ближе к цели, — сказала я не совсем уверенно.
— Ну да. А глядеть надо через плечо. Скажи честно, ты когда нибудь раньше так
делала для надежности?
— Нет.
— А почему вдруг решила начать?
— Мне… Мне просто показалось, что это очень ответственный случай. И я не могу
позволить себе упасть на обе лопатки. В смысле, в грязь лицом.
И Хули расхохоталась.
— Слушай, — сказала она, — неужели ты действительно все проделала в
бессознательном режиме?
Мне определенно не нравилось, куда движется разговор.
— Я знаю, как ты к этому относишься, — продолжала она, — но если ты поговоришь с
хорошим психоаналитиком, ты сразу поймешь свои подлинные мотивы. С аналитиком,
кстати, можно говорить не стесняясь, о чем хочешь, — за это ему и платят. Про
хвост, конечно, необязательно рассказывать. Хотя можно и сказать, типа как о
фантазии. Но тогда пропускай все, что он будет тебе говорить о penis envy …
Открыть подруге душу и услышать такое… Я разозлилась.
— Слушай, — сказала я, — а тебе не кажется, что весь этот психоаналитический
дискурс давно пора забить осиновым колом в ту кокаиново амфетаминовую задницу,
которая его породила?
Она выпучила глаза.
— Так, насчет амфетаминов понимаю. Я все таки с Жан Поль Сартром два года
дружила, если ты не в курсе. И про задницу понимаю, по той же самой причине. А
вот кокаин тут при чем?
— Могу объяснить, — сказала я, радуясь, что разговор уходит от скользкой темы.
— Ну объясни.
— Доктор Фрейд не только сам сидел на кокаине, он его пациентам прописывал. А
потом делал свои обобщения. Кокаин — это серьезный сексуальный возбудитель.
Поэтому все, что Фрейд напридумывал — все эти эдипы, сфинксы и сфинкторы, —
относится исключительно к душевному измерению пациента, мозги которого спеклись
от кокаина в яичницу глазунью. В таком состоянии у человека действительно
остается одна проблема — что сделать раньше, трахнуть маму или грохнуть папу.
Понятное дело, пока кокаин не кончится. А в те времена проблем с поставками не
было.
— Я говорю не про…
— Но пока у тебя доза меньше трех граммов в день, — продолжала я, — ты можешь не
бояться ни эдипова комплекса, ни всего остального, что он наоткрывал. Основывать
анализ своего поведения на теориях Фрейда — примерно как опираться на пейотные
трипы Карлоса Кастанеды. В Кастанеде хоть сердце есть, поэзия. А у этого Фрейда
только пенсне, две дорожки на буфете и дрожь в сфинктере. Буржуазия любит его
именно за мерзость. За способность свести все на свете к заднице.
— А почему буржуазия должна его за это любить?
— А потому, что портфельным инвесторам нужны пророки, которые объяснят мир в
понятных им терминах. И лишний раз докажут, что объективной реальности, в
которую они вложили столько денег, ничего не угрожает.
Пирамида