копия римской мозаики. На единственной книжной полке стояли в основном массивные
альбомы («The Splendour of Rome», «The New Revised History of the Russian Soul»,
«Origination of Species and Homosexuality» и попроще, про автомобили и оружие).
Впрочем, я знала, что книги на таких полках вовсе не отражают вкусы хозяев,
поскольку их подбирают дизайнеры интерьера.
Закончив осмотр, я подошла к стеклянной двери на крышу. Вид отсюда открывался
красивый. Внизу темнели дыры дореволюционных дворов, облагороженных
реставрацией. Над ними торчало несколько новых зданий фаллической архитектуры —
их попытались ввести в исторический ландшафт плавно и мягко, и в результате они
казались навазелиненными. Дальше был Кремль, который величественно вздымал к
облакам свои древние елдаки со вшитыми золотыми шарами.
Проклятая работа, как она исказила мое восприятие мира, подумала я. Впрочем, так
ли уж исказила? Нам, лисам, все равно — мы идем по жизни стороной, как азиатский
дождик. Но человеком
здесь быть трудно. Шаг в сторону от секретного национального гештальта, и эта
страна тебя отымеет. Теорема, которую доказывает каждая отслеженная до конца
судьба, сколько ни накидывай гламурных
покрывал на ежедневный праздник жизни. Я то знаю, насмотрелась. Почему? Есть у
меня догадки,
но не буду поднимать эту тему. Наверно, не просто так здесь рождаются, ох, не
просто так… И никто никому не в силах помочь. Не оттого ли московские закаты
всегда вызывают во мне такую печаль?
— Классный вид отсюда, да?
Я обернулась. Он стоял у двери лифта, с плотно набитым пакетом в руке. На пакете
была зеленая змея, обвившая медицинскую чашу.
— Йода не было, — сказал он озабоченно, — дали фуксидин. Сказали, то же самое,
только оранжевого цвета. Я думаю, нам даже лучше — будет не заметно рядом с
хвостом…
Мне стало смешно, и я отвернулась к окну. Он подошел и остановился рядом.
Некоторое время мы молча глядели на город.
— Летом здесь красиво, — сказал он. — Поставишь Земфиру, смотришь и слушаешь:
«До свиданья, мой любимый город… я почти попала в хроники твои…». Хроник — это
кто, алкоголик или торчок?
— Не надо мне зубы заговаривать.
— Тебе вроде лучше?
— Я хочу домой, — сказала я.
— А…
Он кивнул на пакет.
— Не надо, спасибо. Вот принесут тебе раненого Щорса, будешь его лечить. Я
пошла.
— Михалыч тебя довезет.
— Не нужен мне твой Михалыч, сама доеду. Я была уже у лифта.
— Когда я могу тебя увидеть? — спросил он.
— Не знаю, — сказала я. — Если я не умру, позвони дня через три.
*
После совокупления всякое животное печально, — говорили древние римляне. Кроме
лисы, добавила бы я. И кроме женщины. Теперь я это точно знала.
Я не хочу сказать, что женщина животное. Совсем наоборот — мужчина куда ближе к
животным во всех проявлениях: издаваемых запахах и звуках, типе телесности и
методах борьбы за личное счастье (не говоря уже о том, что именно он полагает
для себя счастьем). Но древний римлянин, метафорически описавший свое настроение
после акта любви, был, видимо, настолько органичным секс шовинистом, что просто
не принимал женщину во внимание, а это требует от меня восстановить
справедливость.
Вообще у этой поговорки может быть как минимум четыре объяснения:
1) римляне не считали женщину даже животным.
2) римляне считали женщину животным, но совокуплялись с ней таким способом, что
женщина действительно делалась печальна (например, Светоний рассказывает, что
закон запрещал казнить девственниц удавкой, и палач растлевал их перед казнью —
как тут не загрустить?).
3) римляне не считали женщину животным, полагая им только мужчину. Вот за такой
благородный взгляд на вещи римлянам можно было бы простить многое — кроме,
конечно, этой их заморочки с девственницами и удавками.
4) римляне не имели склонности ни к женщине, ни к метафоре, зато питали ее к
домашнему скоту и птице, которые не разделяли этого влечения и не умели скрыть
своих чувств.
Доля истины могла скрываться в каждом из этих объяснений — всякое, наверно,
случалось за несколько имперских веков. Но я была счастливым животным.
Последние полторы тысячи лет у меня был комплекс старой девы — конечно, не по
отношению к людям, чье мнение мне совершенно безразлично, а в нашем небольшом
лисьем коммьюнити. Мне иногда казалось, что надо мной втихую потешаются. И эти
мысли имели под собой основание — все мои сестрички потеряли девственность еще в
древние времена, при самых разных обстоятельствах. Самая интересная история
произошла с сестрой И — ее посадил на кол вождь кочевников, и она честно
изображала агонию трое суток. Только когда кочевники перепились, ей удалось
сбежать в степь. Я предполагала, что здесь и крылись корни ее неутолимой
ненависти к аристократии, которая вот уже столько веков проявлялась в самых
причудливых выходках…
И все же мне было немного грустно. Как говорила в девятнадцатом году моя
соратница по панели гимназистка Маша из Николаева, в одну и ту же раку нельзя
встать дважды. К своему стыду, я долго не понимала, что это не о позе «раком», а
о церковной оправе для святынь: Машенька имела в виду того доброго ангела,
который покидает нас при утрате девичества. Но грусть была светлой, и настроение
в целом у меня было отличное.
Правда, его омрачало одно подозрение. Мне казалось, со мной проделали то же
самое, что я всю жизнь проделывала с другими. Может быть, все было просто
внушено мне? Это была чистая паранойя — мы, лисы, не поддаемся гипнозу. Но какое
то смутное беспокойство томило мое сердце.
Я не понимала превращения, которое произошло с Александром. С лисами тоже
случается супрафизическая трансформация, о которой я расскажу позже. Но она
никогда не заходит так далеко — то, что сделал Александр, было умопомрачительно.
В нем жила древняя тайна, которую лисы уже забыли, и я знала, что еще долго буду
возвращаться к ней в своих мыслях.
И еще я боялась, что потеря девственности отразится на моей способности наводить
морок. У меня не было основания для подобных опасений, но иррациональный страх —
самый неотвязный. Я знала, что не успокоюсь, пока не проверю свои силы. Поэтому,
Пирамида