Я сказал, закипая, что у меня в клубе дело: мне там
надо дров наколоть и продуть паровое отопление.
- Опять грубишь,- произнес леня грустно.- Что вы все
такие грубые? Кому ни позвонишь - хам. Ну, не хочешь по
телефону говорить - не надо. В клубе расскажешь. Только
учти, денег у меня нет...
Потом я повесил трубку и посмотрел в окно. Уже совсем
смерклось, впору было зажигать лампу. Я сидел у стола в
пальто и в шапке, в тяжелых своих, жарких ботинках. И идти
мне теперь уже никуда совсем не хотелось. Собственно, письмо
в японию можно послать и не заказным, и ничего с ним не
сделается, наляпаю побольше марок и брошу в ящик. И банная
подождет, с нею тоже ничего не сделается до завтра... Ты
посмотри, какая вьюга разыгралась, вовсе ничего не видно.
Дом напротив - и того не видно, только слабо светятся мутные
желтые огоньки. Но ведь сидеть вот так просто, всухомятку, с
двумя сотнями рублей - тоже глупо и даже расточительно. А
сбегаю-ка я вниз, благо, все равно одет.
И я сбегал вниз, в нашу кондитерскую. В нашу странную
кондитерскую, где слева цветут на прилавке кремовые розы
тортов, а справа призывно поблескивают ряды бутылок с
горячительными напитками. Где слева толпятся старушки, дамы
и дети, а справа чинной очередью стоят вперемежку солидные
портфеленосцы-кейсовладельцы и зверообразные,
возбужденно-говорливые от приятных предвкушений братья по
разуму. Где справа мне давно уже не нужно было ничегошеньки,
а слева я взял полдюжины "Александровских" и двести грамм
"ойла союзного", каковое, да будет вам известно,
"представляет собой однородную белую конфетную массу,
состоящую из двух или нескольких слоев прямоугольной формы,
украшенную черносливом, изюмом и цукатами".
И поднимаясь в лифте к себе на шестнадцатый этаж,
прижимая нежно к боку пакет со сластями, вытирая свободной
ладонью с лица растаявший снег, я уже знал, как я проведу
этот вечер. То ли пурга, из которой я только что выскочил,
слепая, слепящая, съевшая остатки дня пурга была тому
причиною, то ли приятные предвкушения, которых я, как и все
мои братья и сестры по разуму, не чужд, но мне стало ясно
совершенно: раз уж суждено закончить мне этот день дома и
раз уж рита моя все не возвращается, то не стану я звонить
ни гоге чачуа, ни славке крутоярскому, а закончу я этот день
по-особенному - наедине с самим собой, но не с тем, кого
знают по комиссиям, семинарам, редакциям и клубу, а с тем,
кого не знают нигде.
Мы с ним сейчас очистим стол на кухне, поставим чайник,
расположим на плетеных салфетках алюминиевую формочку с
заливным мясом от гостиницы "прогресс", блюдце с пирожными и
ритину вазочку с "ойлом союзным", мы включим по всей
квартире свет - пусть будет светло! - И перетащим из
кабинета торшер, мы с ним откроем единственный ящик стола,
запираемый на ключ, достанем синюю папку и, когда настанет
момент, развяжем зеленые тесемки.
Пока я отряхивался от снега, пока переодевался в
домашнее, пока осуществлял свою нехитрую предварительную
программу, я неотрывно думал, как поступить с телефоном.
Выяснилось вдруг, что именно нынче вечером мне могли
позвонить, более того - должны были позвонить многие и
многие, в том числе и нужные. Но с другой стороны, я ведь не
вспомнил об этом, когда всего полчаса назад намеревался
провести вечер в клубе, а если и вспомнил бы, то не посчитал
бы эти звонки за достаточно нужные. И в самый разгар этих
внутренних борений рука моя сама собой протянулась и
выключила телефон.
И сразу стало сугубо уютно и тихо в доме, хотя
по-прежнему бренчало за стеной неумелое пианино, и
доносилось через отдушину в потолке кряканье и бормотанье
магнитофонного барда.
И вот момент настал, но я не торопился, а некоторое
время смотрел еще, как бьет в оконное стекло с сухим
шелестом из черноты сорвавшаяся с цепи вьюга. А жалко, право
же, что там у меня не бывает вьюг. А впрочем, мало ли чего
там не бывает. Зато там есть многое из того, чего не бывает
здесь.
Я неторопливо развязал тесемки и откинул крышку папки.
Мельком я и скорбно и радостно подумал, что не часто
позволяю себе это, да и сегодня бы не позволил, если бы
не... Что? Вьюга? Леня шибзд?
Титула на титульном листе у меня не было. Был эпиграф:
"...Знаю дела твои и труд твой, и терпенье твое и то, что не
можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют
себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы..."
И была наклеена на титульный лист дрянная фоторепродукция:
под нависшими ночными тучами замерший от ужаса город на
холме, а вокруг города и вокруг холма обвился исполинский
спящий змей с мокро отсвечивающей гладкой кожей.
Но не эту картинку, знакомую многим и многим, я сейчас
видел перед собой, а видел я сейчас то, чего не видел, кроме
меня, и видеть не мог никто во всем белом свете. Во всей
вселенной никто. Откинувшись на спинку дИвана, впившись
руками в край стола, я наблюдал, как на своем обычном месте,
всегда на одном и том же месте, медленно разгорается
малиновый диск. Сначала диск дрожит, словно пульсируя,
становится все ярче и ярче, наливается оранжевым, желтым,
белым светом, потом угасает на мгновение и тотчас же
вспыхивает во всю силу, так что смотреть на него становится
невозможно. Начинается новый день. Непроглядно черное
беззвездное небо делается мутно-голубым, знойным, веет
жарким, как из пустыни, ветром, и возникает вокруг как бы из
ничего город - яркий, пестрый, исполосованный синеватыми
тенями, огромный, широкий - этажи громоздятся над этажами,
Скачать книгу [0.13 МБ]
Пирамида