послезавтра мы наконец уходим, и мы, конечно, не ушли, но если
мы не уйдем послезавтра, я уйду один. Конечно, так я уже тоже
думал когда-то, но теперь-то уж я обязательно уйду. Хорошо бы
уйти прямо сейчас, ни с кем не разговаривая, никого не
упрашивая, но так можно сделать только с ясной головой, не
сейчас. А хорошо бы решить раз и навсегда: как только я
проснусь с ясной головой, я тотчас же встаю, выхожу на улицу и
иду в лес, и никому не даю заговорить со мной, это очень важно:
никому не дать заговорить с собой, заговорить себя, занудить
голову, особенно вот эти места над глазами, до звона в ушах, до
тошноты, до мути в мозгу и в костях. А ведь Нава уже говорит...
-- ...И получилось так,-- говорила Нава,-- что мертвяки
вели нас ночью, а ночью они плохо видят, совсем слепые, это
тебе всякий скажет, вот хотя бы Горбун, хотя он не здешний, не
с этой нашей, где мы сейчас с тобой, а с той, где я была без
тебя, где я с мамой жила, так что ты Горбуна знать не можешь, в
его деревне все заросло грибами, грибница напала, а это не
всякому нравится, Горбун вот сразу ушел из деревни. Одержание
произошло, говорит, и в деревне теперь делать людям нечего...
Во-от. А луны тогда не было, и они, наверное, дорогу потеряли,
сбились все в кучу, а мы в середине, и жарко стало, не
продохнуть...
Кандид посмотрел на нее. Она лежала на спине, закинув руки
за голову и положив ногу на ногу, и не шевелилась, только
непрестанно двигались ее губы, да время от времени поблескивали
в полутьме глаза. Когда вошел старец, она не перестала
говорить, а старец подсел к столу, придвинул к себе горшок,
шумно, с хлюпаньем, понюхал и принялся есть. Тогда Кандид
поднялся и обтер ладонями с тела ночной пот. Старец чавкал и
брызгал, не спуская глаз с корытца, закрытого от плесени
крышкой. Кандид отобрал у него горшок и поставил рядом с Навой,
чтобы она замолчала. Старец обсосал губы и сказал:
-- Невкусно. К кому не придешь теперь, везде невкусно. И
тропинка эта заросла совсем, где я тогда ходил, а ходил я много
-- и на дрессировку, и просто выкупаться, я в те времена часто
купался, там было озеро, а теперь стало болото, и ходить стало
опасно, но кто-то все равно ходит, потому что иначе откуда там
столько утопленников? И тростник. Я любого могу спросить:
откуда там в тростнике тропинки? И никто не может этого знать,
да и не следует. А что это у вас в корытце? Если, например,
ягода моченая, то я бы ее поел, моченую ягоду я люблю, а если
просто что-нибудь вчерашнее, огрызки какие-нибудь, то не надо,
я их есть не буду, сами ешьте огрызки.-- Он подождал, переводя
взгляд с Кандида на Наву и обратно. Не дождавшись ответа, он
продолжал: -- А там, где тростник пророс, там уже не сеять.
Раньше сеяли, потому что нужно было для Одержания, и все везли
на Глиняную поляну, теперь тоже возят, но теперь там на поляне
не оставляют, а привозят обратно. Я говорил, что нельзя, но они
не понимают, что такое: нельзя. Староста меня прямо при всех
спросил: почему нельзя? Тут вот Кулак стоит, как ты, даже
ближе, тут вот, скажем, Слухач, а тут вот, где Нава твоя, тут
стоят братья Плешаки, все трое стоят и слушают, и он меня при
них при всех спрашивает. Я ему говорю, как же ты можешь, мы же,
говорю, с тобой не вдвоем тут... Отец у него был умнейший
человек, а может, он и не отец ему вовсе, некоторые говорили,
что не отец, и вправду не похоже. Почему, говорит, при всех
нельзя спросить: "Почему нельзя?"
Нава поднялась, передала горшок Кандиду и занялась
уборкой. Кандид стал есть. Старец замолчал, некоторое время
смотрел на него, жуя губами, а потом заметил:
-- Не добродила у вас еда, есть такое нельзя.
-- Почему нельзя? -- спросил Кандид, чтобы позлить.
Старец хихикнул.
-- Эх ты, Молчун,-- сказал он.-- Ты бы уж лучше, Молчун,
молчал. Ты вот лучше мне расскажи, давно я уже у тебя
спрашиваю: очень это болезненно, когда голову отрезают?
-- А тебе-то какое дело? -- крикнула Нава.-- Что ты все
допытываешься?
-- Кричит,-- сообщил старец.-- Покрикивает на меня. Ни
одного еще не родила, а покрикивает. Ты почему не рожаешь?
Сколько с Молчуном живешь, а не рожаешь. Все рожают, а ты нет.
Так поступать нельзя. А что такое "нельзя", ты знаешь? Это
значит: не желательно, не одобряется, значит, поступать так
нельзя. Что можно -- это еще не известно, а уж что нельзя -- то
нельзя. Это всем надлежит понимать, а тебе тем более, потому
что в чужой деревне живешь, дом тебе дали, Молчуна вот в мужья
пристроили. У него, может быть, голова и чужая, пристроенная,
но телом он здоровый, и рожать тебе отказываться нельзя. Вот и
получается, что "нельзя" -- это самое что ни на есть
нежелательное...
Нава, злая и надутая, схватила со стола корытце и ушла в
чулан. Старец поглядел ей вслед, посопел и продолжал:
-- Как еще можно понимать "нельзя"? Можно и нужно понимать
так, что "нельзя" -- вредно...
Кандид доел, поставил со стуком порожний горшок перед
старцем и вышел на улицу. Дом сильно зарос за ночь, и в густой
поросли вокруг видна была только тропинка, протоптанная
Скачать книгу [0.17 МБ]
Пирамида