мерно капала вода, в нишах между колоннами в неестественных позах
торчали статуи в ржавых латах, справа от входа у стены громоздились
обломки древних идолов, наверху этой кучи торчали гипсовые ноги в
сапогах. С почерневших портретов под потолком строго взирали маститые
старцы, в их лицах усматривались знакомые черты Федора Симеоновича,
товарища Жиана Жиакомо и других мастеров. Весь этот архаический хлам
надлежало давным-давно выбросить, прорубить в стенах окна и установить
трубки дневного света, но все было заприходовано, заинвентаризовано и
лично Модестом Матвеевичем к разбазариванию запрещено.
На капителях колонн и в лабиринтах исполинской люстры, свисающей с
почерневшего потолка, шуршали нетопыри и летучие собаки. С ними Модест
Матвеевич боролся. Он поливал их скипидаром и креозотом, опылял дустом,
опрыскивал гексахлораном, они гибли тысячами, но возрождались десятками
тысяч. Они мутировали, среди них появлялись поющие и разговаривающие
штаммы, потомки наиболее древних родов питались теперь исключительно
пиретрумом, смешанным с хлорофосом, а институтский киномеханик Саня
Дрозд клялся, что своими глазами видел здесь однажды нетопыря, как две
капли воды похожего на товарища завкадрами.
В глубокой нише, из которой тянуло ледяным смрадом, кто-то застонал
и загремел цепями. "Вы это прекратите, -- строго сказал я. -- Что еще за
мистика! Как не стыдно!.." В нише затихли. Я хозяйственно поправил
сбившийся ковер и поднялся по лестнице.
Как известно, снаружи институт выглядел двухэтажным. На самом деле
в нем было не менее двенадцати этажей. Выше двенадцатого я просто
никогда не поднимался, потому что лифт постоянно чинили, а летать я еще
не умел. Фасад с десятью окнами, как и большинство фасадов, тоже был
обманом зрения. Вправо и влево от вестибюля институт простирался по
крайней мере на километр, и тем не менее решительно все окна выходили на
ту же кривоватую улицу и на тот же самый лабаз. Это поражало меня
необычайно. Первое время я приставал к Ойре-Ойре, чтобы он мне объяснил,
как это совмещается с классическими или хотя бы с релятивистскими
представлениями о свойствах пространства. Из объяснений я ничего не
понял, но постепенно привык и перестал удивляться. Я совершенно убежден,
что через десять-пятнадцать лет любой школьник будет лучше разбираться в
общей теории относительности, чем современный специалист. Для этого
вовсе не нужно понимать, как происходит искривление
пространства-времени, нужно только, чтобы такое представление с детства
вошло в быт и стало привычным.
Весь первый этаж был занят отделом Линейного Счастья. Здесь было
царство Федора Симеоновича, здесь пахло яблоками и хвойными лесами,
здесь работали самые хорошенькие девушки и самые славные ребята. Здесь
не было мрачных изуверов, знатоков и адептов черной магии, здесь никто
не рвал, шипя и кривясь от боли, из себя волос, никто не бормотал
заклинаний, похожих на неприличные скороговорки, не варил заживо жаб и
ворон в полночь, в полнолуние, на Ивана Купалу, по несчастливым числам.
Здесь работали на оптимизм. Здесь делали все возможное в рамках белой,
субмолекулярной и инфранейронной магии, чтобы повысить душевный тонус
каждого отдельного человека и целых человеческих коллективов. Здесь
конденсировали и распространяли по всему свету веселый, беззлобный смех;
разрабатывали, испытывали и внедряли модели поведений и отношений,
укрепляющих дружбу и разрушающих рознь; возгоняли и сублимировали
экстракты гореутолителей, не содержащих ни единой молекулы алкоголя и
иных наркотиков. Сейчас здесь готовили к полевым испытаниям портативный
универсальный злободробитель и разрабатывали новые марки редчайших
сплавов ума и доброты.
Я отомкнул дверь центрального зала, и, стоя на пороге, полюбовался,
как работает гигантский дистиллятор Детского Смеха, похожий чем-то на
генератор Ван де Граафа. Только в отличие от генератора он работал
совершенно бесшумно и около него хорошо пахло. По инструкции я должен
был повернуть два больших белых рубильника на пульте, чтобы погасло
золотое сияние в зале, чтобы стало темно, холодно и неподвижно, --
короче говоря, инструкция требовала, чтобы я обесточил данное
производственное помещение. Но я даже колебаться не стал, попятился в
коридор и запер за собой дверь. Обесточивать что бы то ни было в
лабораториях Федора Симеоновича представлялось мне просто кощунством.
Я медленно пошел по коридору, разглядывая забавные картинки на
дверях лабораторий, и на углу встретил домового Тихона, который рисовал
и еженощно менял эти картинки. Мы обменялись рукопожатием. Тихон был
славный серенький домовик из Рязанской области, сосланный Вием в Соловец
за какую-то провинность: с кем он там не так поздоровался или отказался
есть гадюку вареную... Федор Симеонович приветил его, умыл, вылечил от
застарелого алкоголизма, и он так и прижился здесь, на первом этаже.
Рисовал он превосходно, в стиле Бидструпа, и славился среди местных
домовых рассудительностью и трезвым поведением.
Я хотел уже подняться на второй этаж, но вспомнил о виварии и
направился в подвал. Надзиратель вивария, пожилой реабилитированный
вурдалак Альфред, пил чай. При виде меня он попытался спрятать чайник
под стол, разбил стакан, покраснел и потупился. Мне стало его жалко.
-- С наступающим, -- сказал я, сделав вид, что ничего не заметил.
Он прокашлялся, прикрыл рот ладонью и сипло ответил:
-- Благодарствуйте. И вас тоже.
-- Все в порядке? -- спросил я, оглядывая ряды клеток и стойл.
-- Бриарей палец сломал, -- сказал Альфред.
-- Как так?
-- Да так уж. На восемнадцатой правой руке. В носе ковырял,
повернулся неловко -- они ж неуклюжие, гекатонхейры, -- и сломал.
-- Так ветеринара надо, -- сказал я.
-- Обойдется! Что ему, впервые, что ли...
-- Нет, так нельзя, -- сказал я. -- Пойдем посмотрим.
Мы прошли вглубь вивария мимо вольера с гарпиями, проводившими нас
мутными со сна глазами, мимо клетки с Лернейской гидрой, угрюмой и
неразговорчивой в это время года... Гекатонхейры, сторукие и
пятидесятиголовые братцы-близнецы, первенцы Неба и Земли, помещались в
обширной бетонированной пещере, забранной толстыми железными прутьями.
Гиес и Котт спали, свернувшись в узлы, из которых торчали синие бритые
головы с закрытыми глазами и волосатые расслабленные руки. Бриарей
маялся. Он сидел на корточках, прижавшись к решетке и выставив в проход
руку с больным пальцем, придерживал ее семью другими руками. Остальными
девяносто двумя руками он держался за прутья и подпирал головы.
Некоторые из голов спали.
Скачать книгу [0.18 МБ]
Пирамида