современник должен был ловить, узнавая знакомую атрибутику римской
иерархии, римской персоналии, римской инфраструктуры в чудовищных образах
Зверя, железной саранчи и прочего. Во всяком случае, когда в конце
шестидесятых Прохор, переводя с листа, читал Иоанну-Агасферу избранные
отрывки из своего Апокалипсиса, пророк хлопал себя по коленям от
удовольствия и, похохатывая, приговаривал: "Да, сынок, тут ты их поддел,
ничего не скажешь, молодец..." А когда чтение закончилось, он, сделав
несколько чисто стилистических замечаний, предрек: "Имей в виду, Прохор,
этой твоей штуке суждена очень долгая жизнь, и много голов над ней
поломается..."
Конечно, сейчас, спустя две тысячи лет, никто уже не способен
воспринимать Апокалипсис Прохора как политический памфлет. Но ведь и
другое великое явление мировой литературы, "Божественную комедию" Данте,
тоже не воспринимают как политический памфлет, хотя и задумана, и
исполнена она была именно в этом жанре.
А много лет спустя, когда не было уже ни Прохора, ни прикахтов, ни
самой Римской империи, пришла однажды Иоанну-Агасферу в голову странная
мысль: не был Апокалипсис Прохора ни мистическим пророчеством о судьбах
ойкумены, ни политическим памфлетом, а был Апокалипсис на самом деле
тщательно и гениально зашифрованным под литературное произведение
грандиозным планом всеобщего восстания колоний-провинций против Рима,
титанической диспозицией типа "ди ерсте колонне марширт...", в которой все
имело свой четкий и однозначный военно-политический смысл - и вострубление
каждого из ангелов, и цвет коней, на коих въезжали в историю всадники, и
Дева, поражавшая Дракона... И применена была эта диспозиция впервые
(некоей своей частью) во времена Иудейской войны и, вполне по
Л.Н.Толстому, обнаружила при столкновении с реальностью полную свою
несостоятельность.
20. Самым трудным оказалось взгромоздить эту проклятую картину на наш
этаж. Она оборвала мне руки, с меня семь потов сошло, два раза я ронял
шапку, всю извалял в грязи и пыли. Я оцарапал щеку о золоченый багет.
Где-то на середине подъема стекло хрустнуло, и сердце мое оборвалось от
ужаса, однако все кончилось благополучно. Задыхаясь, из последних сил, я
протащил картину через коридор, внес в Комнату и прислонил к стене:
полтора на полтора, в тяжеленном багете и под стеклом.
Пока я переводил дух, утирался, отряхивал шапку, еле шевеля
оторванными руками, из столовой появился Агасфер Лукич - прямо из-за
стола. Он что-то аппетитно дожевывал, причмокивая, пахло от него жареным
лучком, уксусом и кинзой.
- М-м-м! - произнес он, остановившись перед картиной и извлекая из
жилетного кармана зубочистку. - Очень неплохо, очень... Вы знаете, Сережа,
это может его заинтересовать. Дорого заплатили?
- Ни копейки, - сказал я, отдаваясь. - С какой стати? А если не
подойдет?
- И как это все вместе у нас называется?
- Не помню... Мотоцикл какой-то... Да там написано, на обороте.
Только по-немецки, естественно.
Агасфер Лукич живо сунулся за картину, весь туда залез, так что
только лоснящаяся задница осталась снаружи.
- Ага... - произнес он, выпрастываясь обратно. - Все понятно. "Дас
моторрад унтер дем фенстер ам зоннтаг морген". - Он посмотрел на меня с
видом экзаменатора.
- Ну, мотоцикл... - промямлил я. - В солнечное утро... Под дверями,
кажется...
- Нет, - сказал Агасфер Лукич. - Это живописное произведение
называется "Мотоцикл под окном в воскресное утро".
Я не спорил. Некоторое время мы молча разглядывали картину.
На картине была изображена комната. Окно раскрыто. За окном
угадывается утреннее солнце. В комнате имеют место: слева - развороченная
постель с ненормальным количеством подушек и перин; справа - чудовищный
комод с выдвинутым ящиком, на комоде - масса фарфоровых безделушек.
Посередине - человек в исподнем. Он в странной позе - видимо, крадется к
окну. В правой руке его, отведенной назад, к зрителю, зажата ручная
граната. Все. В общем, понятно: аллегорическая картина на тему "Береги сон
своих сограждан".
- Больше всего ему должна понравиться граната, - убежденно произнес
наконец Агасфер Лукич, вовсю орудуя зубочисткой.
- "Лимонка", - сказал к без особой уверенности. - По-моему, у нас они
давным-давно сняты с вооружения.
- Правильно, "лимонка", - подтвердил Агасфер Лукич с удовольствием. -
Она же "фенька". А в Америке ее называют "пайн-эппл", что означает - что?
- Не знаю, - сказал я, принимаясь снимать пальто.
- Что означает "ананаска", - сказал Агасфер Лукич. - А китайцы
называли ее "шоулюдань"... Хотя нет, "шоулюдань" - это у них граната
вообще, а вот как они называли "Ф-1"? Не помню. Забыл. Все забывать
стал... Обратите внимание, у нее даже запал вставлен... Очень талантливый
художник. И картина хорошая...
Я оставил его любоваться произведением живописи, а сам вернулся в
прихожую повесить пальто. И вообще переоделся в домашнее. Когда я
вернулся, Агасфер Лукич по-прежнему стоял перед картиной и разглядывал ее
через два кулака, как детишки изображают бинокль.
- Но, во-первых, - сказал он, - во-первых, я не вижу мотоцикла. Мало
ли что он пишет "дас моторрад", а на самом деле там у него, скажем,
шарманщик. Или, страшно сказать, ребятишки с гитарой... Это во-первых. А
во-вторых... - Глаза его закатились, голос сделался страдальческим. -
Статично у него все! Статично! Воздух есть, свет, пространство
угадывается, а движение где? Где движение? Вот вы, Сережа, можете мне
сказать - где движение?
- Движение в кино, - сказал я ему, чтобы отвязаться. Мне очень
хотелось есть.
- В кино... - повторил он с неудовольствием. - В кино-то в кино... А
давайте посмотрим, как у него дальше там все развивается!
Человек на картине пришел в движение. Он хищно подкрался к окну,
кошачьим движением швырнул наружу "лимонку" и бросился животом на пол под
подоконник. За окном блеснуло. На нас с Агасфером Лукичом посыпался с
потолка мусор. Звякнули стекла - в нашем окне. А за тем окном, что на
картине, взлетел дым, какие-то клочья, и взвилось мотоциклетное колесо,
весело сверкая на солнце многочисленными спицами.
- О! - воскликнул Агасфер Лукич, и картина вновь застыла. - Вот
теперь то, что надо. Ясно, что мотоцикл. Не шарманщик какой-нибудь, а
Скачать книгу [0.17 МБ]
Пирамида