почему это невозможно.) Он попытался объяснить им, почему это невозможно.
Впервые в жизни он ощутил, как это мучительно, когда все понимаешь, но не
хватает слов. Лингвистическое удушье.
Они не поняли его. Он стал кричать. Он бил кулаками в каменистую
землю. Он сплетал и расплетал пальцы, силясь продемонстрировать механизмы.
Он заикался, как паралитик. Он заплевал себе всю бороду. Пастухи в ужасе
разбежались, и он остался один - только Прохор рядышком с привычной
сноровкой орудовал стилем по мятому листу грязноватого пергамента. Иоанн
заплакал, швырнул в него головешкой и упал лицом в землю.
Ему пришлось учиться рассказывать. Он оказался способным
рассказчиком. И очень скоро обнаружилось в нем четвертое вожделение: жажда
делиться знанием. Это было что-то вроде любви. Здесь тоже нельзя было
торопиться, а надлежало быть (если хочешь получить исчерпывающее
наслаждение) обстоятельным, вкрадчивым, ласковым и нежным к слушателю.
Приступы внезапного раздражения его против людской тупости, самодовольства
и невежества не прекращались, но теперь сверхзнание его уже не нуждалось в
них, чтобы изливаться совершенно свободно. Теперь ему достаточно было лишь
корректной оппозиции. Это заставляло Иоанна искать партнеров.
Он сильно переменился к интеллигенции. Ему стали нравиться люди
начитанные и исполненные любопытства к окружающему миру. Разумеется, с его
высоты начитанность их представляла собою всего лишь систематизированное
незнание, более или менее сложный комплекс неверных, ошибочных или
неточных образов мира, но образование вооружило их логикой, скепсисом и
пониманием извечной невозможности объять необъятное.
Он стал своим человеком в колонии прикахтов.
А Прохор все записывал.
Но было бы неправильным утверждать, будто Прохор записывает каждое
слово своего возлюбленного пророка, хотя сам-то Прохор был искренне
уверен, что ни единое слово не пропало втуне. Он начал записывать на
галере, которая везла их на Патмос, мечущегося в бреду Иоанна, с которого
кожа слезала, как со змеи. На Патмосе, пока сверхзнание вызревало в нем,
Иоанн-Агасфер разговаривал во сне. Прохор записывал и эти речи -
горячечные беседы Иоанна с воображаемыми богами.
Он записывал, когда взбешенного Иоанна рвало знаниями перед
перепуганными пастухами. Он записал диспут Иоанна с Плинием Старшим,
высадившимся на Патмосе проездом, чтобы забрать помилованного вождя
германцев. И диспут с Юстом Тивериадским, прибывшим на Патмос специально
встретиться с удивительным ученым. И еще многие и многие диспуты записал
он, пока сам не научился умело заданными вопросами побуждать к извержению
вулкан знаний своего пророка.
Так рождался АПОКАЛИПСИС, "Откровение Иоанна Богослова", знаменитый
памятник мировой литературы, который сам Иоанн-Агасфер называл не иначе,
как _к_е_ш_е_р_ (словечко из арамейской фени, означающее примерно то же
самое, что нынешний "роман", - байка, рассказываемая на нарах в целях
утоления сенсорного голодания воров в законе). Ибо между тем, что
рассказывал Иоанн, и тем, что в конечном счете возникало под стилем
Прохора, не было ничего общего, кроме, может быть, страсти рассказать и
убедить.
Иоанн-Агасфер говорил, бредил и рассказывал, естественно,
по-арамейски. На арамейском Прохор был способен объясниться на рынке, и не
более того. Писал же он и думал, естественно, по-гречески, а точнее - на
классическом _к_о_й_н_е_.
Далее. У Иоанна-Агасфера поминутно не хватало слов, чтобы передать
понятия и образы, составляющие его сверхзнание, и ему все время
приходилось прибегать к жестам и междометиям. Сознание его вмещало всю
вселенную от плюс по минус бесконечности в пространстве и времени, и как
ему было объяснить молодому (а хотя бы и пожилому!) уроженцу Херонеи, сыну
вольноотпущенника от иберийской рабыни, что такое: пищаль, гравилет,
ТВЭЛы, питекантроп, мутант, гомункулус, партеногенез, Линия доставки,
протуберанец, многомерное пространство, инкунабула, Москва, бумага,
бронепоезд, капитализм, нуль-т, римско-католическая церковь, магнитное
поле, Облачный город, лазер, инквизиция... Он и сам-то, Иоанн-Агасфер, не
умел не только объяснить, но и просто назвать эти понятия, предметы и
явления: Он всего лишь ЗНАЛ о ник, он только имел представление о них и о
связях между ними. Однако Прохор был великий писатель и, как все великие
писатели, прирожденный мифотворец. Воображение у него было развито
превосходно, и он с наслаждением и без каких-либо колебаний заполнял по
своему разумению все зияющие дыры в рассказах и объяснениях пророка.
Далее. Прохор изначально убежден был в том, что перед ним действующий
пророк во плоти. Иоанн-Агасфер делился знанием, Прохор же записывал
пророчества. Смутность, непонятность и бессвязность Иоанновых рассказов
только укрепляли его в убеждении, что это, конечно же, и именно
пророчества. И задачу свою он видел в том, чтобы растолковать, привести в
систему, расставить по местам, связать воедино. Он вычленял главное, он
безжалостно отсекал второстепенное, он искал и находил всем доступные
образы, он обнаруживал и выявлял смысл, а когда он считал необходимым, то
скрывал смысл, он выстраивал сюжет, он выковывал ритм, он ужасал, вызывал
благоговение, дарил надежду, ввергал в отчаяние...
В результате он создал литературное произведение, обладающее
совершенно самостоятельной идейно-художественной ценностью. Как и
большинство крупных литературных произведений, оно не имеет ничего общего
со стимулами, которые подвигли автора на написание. Поэтому толковать
получившийся _к_е_ш_е_р_ можно множеством способов в зависимости от
идейных установок и даже эстетических вкусов толкователя.
Насколько известно, ни один из толкователей не принял во внимание
того замечательного и, может быть, решающего факта, что значительную и
плодотворную часть своей жизни (как-никак четыре десятка лет) Прохор
провел в окружении прикахтов, в клокочущем котле оппозиционерских
страстей, где бок о бок варились и яростные ненавистники Рима, и
чрезмерные его паладины, и те, кто считал Рим тюрьмой народов, и те, кто
полагал, что пора, наконец, решительно покончить с гнилым либерализмом. В
этом бурлящем котле варились и переваривались самоновейшие слухи, сплетни,
теории, предсказания, опасения, анекдоты, надежды, и Прохор, безусловно,
был в курсе всего этого бурления. Он не мог не испытывать на себе, как и
всякий великий писатель, самого глубокого воздействия этого окружения.
Так появляется еще одно возможное толкование Апокалипсиса, на этот
раз как остросовременного сверхзлободневного политического памфлета, в
котором элементы пророчества должны рассматриваться не более как
литературный прием, с помощью которого до современника доводилась идея
неизбежности трудного и страшного конца Римской империи. Главный же кайф
Скачать книгу [0.17 МБ]
Пирамида
