бесконечность втянула меня в безумную даль и почти оторвала восприятие от тела.
Последним моим ощущением был невиданной силы взрыв в голове, медленно затихающее
эхо которого, покачиваясь, продолжало звучать до тех пор, пока я не пришел в
себя. И по какому-то наитию я сумел использовать это эхо для того, чтобы
остаться, привязав к нему тоненький хвостик внимания, уже совсем было готового
оторваться и за ненадобностью распасться...
...И ПРИ ЭТОМ ОСТАТЬСЯ СОБОЙ
Был вечер. Я открыл глаза и прислушался. Во дворе визжали дети, футболисты на
площадке под окнами колотили по мячу, мужики пьяно матерились и забивали козла,
бабки судачили, и кто-то пьяный орал что-то из старого репертуара Софии Ротару,
а из окна дома напротив поверх воскресной сумеречной суеты вечернего двора голос
Виктора Цоя ритмично и отрешенно кодировал правдой жизненное пространство ничего
не подозревающих мирных граждан:
Покажи мне людей, уверенных в завтрашнем дне. Нарисуй мне портреты погибших на
этом пути. Покажи мне того, кто выжил один из полка... Но кто-то должен стать
дверью, а кто-то - замком, а кто-то - ключем от замка... Земля... Небо... Между
землей и небом - война... И где бы ты ни был, чтоб ты ни делал, между землей и
небом - война...
Я встал с пола, пошел в ванную и, засунув голову под холодную воду, долго стоял,
согнувшись над раковиной, и сквозь мельтешение струй смотрел, как мерцает и
закручивается по часовой стрелке белая жидкость, втягиваясь в сливное отверстие.
За время моего отсутствия точка и бесконечность отыскали, по всей видимости,
общий язык, потому что я был спокоен. Но не так, как бывал спокоен раньше. Мое
теперешнее спокойствие отличалось от прежнего некоторым совершенно новым
качеством. Я ощущал себя бесконечностью, и в то же время оставался обычным
человеком в обыкновенном привычном с детства и ограниченном во многих отношениях
теле. Точка в бесконечности. Или бесконечность, внутри которой кто-то поставил
крохотную точку. Никакой разницы теперь уже не было. Кроме, разве что,
направления взгляда. Я чувствовал, что это - нормально и вполне естественно.
Между телом и бесконечностью, которой я себя ощущал, и в которой визжали дети,
судачили бабки, парни гоняли мяч, а мужики забивали козла, и кто-то пьяный орал
что-то из старого репертуара Софии Ротару, имелась граница, но она
воспринималась как некая условная грань, существующая скорее в моем воображении,
чем в реальности проявленного бытия. Она была прозрачной и сквозь нее, подобно
прибою, прокатывающемуся сквозь пляжный сетчатый забор, волнами проникал голос
Виктора Цоя:
...И две тысячи лет - война, война без особых причин, война - дело молодых,
лекарство против морщин...
Никто нигде не зажигал свет, и я понял, что в квартире, кроме меня, никого нет.
Вероятно, они остались ночевать на даче, поскольку решили, что я, как обычно,
добираюсь по железной дороге с пересадками в Астрахани, Торжке и Новоалексеевке,
а потому буду дома не раньше, чем через четыре дня.
Холодильник был пуст, чему я, кажется, даже обрадовался, так как есть не хотел и
заглянул туда только потому, что по возвращении из путешествия принято
заглядывать в холодильник, что-нибудь оттуда извлекать и в холодном виде
автоматически употреблять в пищу, пробегая глазами заголовки в газете
двухнедельной давности, выдернутой из-под под банок, которые кто-то когда-то
оставил сушиться на полу под столом. Если, конечно, никто не ждет... Когда ждут,
нужно сначала пойти в душ и что-то рассказывать оттуда, перекрикивая шипение
струй, а потом уже садиться за стол и основательно питаться, внимательно делая
вид, что слушаешь детский взахлеб о самых важных событиях прошедшего месяца,
случавшихся каждый день и всегда непременно по нескольку штук кряду.
Было лень и ничего не хотелось. Я вернулся в комнату, опустился на пол рядом с
рюкзаком и, сложив ноги в полный лотос, с закрытыми глазами принялся молча
смотреть внутрь. Я все еще вяло надеялся увидеть там привычную пустоту исходного
места, которой - и это я знал со всей определенностью - там уже не было. Вместо
нее в моем восприятии сразу же возник вихрь, он втянул меня в себя и завертел по
часовой стрелке и понес сквозь немыслимые дали неизвестных пространств, которыми
я теперь был.
Я открыл глаза. Все оставалось на своих местах - мое тело в позе лотоса,
полутемная комната, рюкзак на полу рядом и голос Виктора Цоя поверх дворового
белого шума:
...Хочешь ли ты изменить этот мир Можешь ли ты принять, как есть? Встать и выйти
из ряда вон? Сесть на электрический стул или трон? Снова за окнами белый день,
день вызывает меня на бой, я чувствую, закрывая глаза - весь мир идет на меня
войной...
Все было на месте... И в то же время я чувствовал, как внутри меня мимо этой
планеты в безумном вращении проносятся серебристые облака звезд и холодной
галактической пыли. Закрыв глаза, я вновь погрузился в чувство полета - оно
ввинчивалось в пространство и разрывалось в центробежном порыве, все быстрее и
быстрее растягиваясь в невидимых далях клочьями тугих спиралей космического
ветра. Я сидел в позе лотоса на полу своей комнаты, и я был вихрем Силы в
беспредельности неведомых пространств, а то место, где находилось мое физическое
тело, было точкой, в которую проецировалось и в которой концентрировалось
грандиозное самоосознание этого величественного в своей непостижимости
явления...
Так продолжалось довольно долго. Потом радио за стеной у соседа сообщило, что
уже полночь, и тогда все это мне надоело. Вращение мгновенно прекратилось, а
там, куда стекался вихрь, обнаружился золотой свет. Он заполнял собою все мое
сердце, в котором больше не было пустоты. Я не знал, что это значит, и мне было
на это наплевать, я только по привычке решил, что нужно втянуть откуда-то сверху
язык нисходящего света и зацепить его за свет в сердце. Едва попытавшись это
сделать, я понял, что ошибся. Нисходящего света не было, вместо него существовал
просто свет, он был повсюду вокруг, и это был тот же самый свет, который я видел
внутри. Он стал серебристо-белым, а потом утратил всякий цвет, уйдя куда-то за
грань того, что хотя бы сколько-нибудь поддается описанию. Я больше не видел
его, я вновь был самим собой, но только теперь - состоящим из невидимого
тончайшего света Изначальной Силы, который - ВСЕ и который ВЕЗДЕ. И я с
пронзительной ясностью понял, что нет никакой разницы между этим светом и
пространством вообще, между пространством вообще и мной, между мной и этим
светом, что все это - Одно. Одно и то же...
Все - Одно и то же.
И я возликовал... Я подумал... Нет, не подумал - неформулируемо почувствовал:
Ну, вот теперь я!.. Вот теперь Я!.. Теперь, когда Я - такая Сила, когда Я -
всемогущ, вот теперь Я...
Собственно, я не знал, что теперь будет, что именно “вот теперь я...”, но само
по себе ощущение тождественности с Силой рождало во мне чувство такого...
Такого... Такого... Такого кайфа!....
Вероятнее всего, ничего бы не было... Никакого “вот теперь я”... Потому что
тому, кто воистину всемогущ, ничего не нужно, ибо он не нуждается в
Пирамида
