пузырей выдыхаемого воздуха возле моей головы...
Когда солнце поползло вниз к морю по западной стороне неба, я взобрался наверх и
поставил палатку. Сходил за пресной водой к источнику в соседний каньон.
Прогулка заняла около полутора часов. Потом прошел по дну неглубокой балки,
которая спускается из степи в мою бухту, набрал сушняка, вернулся к палатке,
сложил из камней некое подобие очага и вскипятил котелок воды. После знойного
дня есть не хотелось, я бросил в горячую воду немного сорванного здесь же под
ногами чабреца, а затем удобно расположился с котелком и зеленой эмалированой
кружкой на краю обрыва в ожидании захода солнца. Ветра не было вовсе. Закат
обещал быть дивным...
Я не стал укладываться спать в палатке, а просто расстелил спальный мешок в
брезентовом чехле на траве и забрался в него, положив под голову завернутый в
свитер и штормовку плоский камень. Прежде, чем заснуть, я долго смотрел на
звезды. Говорят, в горах небо выглядит еще фантастичнее. Веротянее всего, так
оно и есть, хотя мне трудно это себе представить. В небе над южными степями в
Млечном Пути видна каждая отдельная звездочка... И потом, я плохо переношу лес,
замкнутые пространства, холода и гористый рельеф. Мне больше по душе открытые
места, где все видно до самого горизонта, залитые беспощадным солнцем голые
каменистые равнины, дрожащие в ослепительном полуденном безмолвии пустынные
пологие холмы, неглубокие сухие каньоны с редкой путаницей низкорослых деревьев
на дне, знойное небо и темно-синий простор моря.
Он появился на следующий день ближе к вечеру, когда низкое солнце уже окрасило
золотом разбросанные по степи белые камни.
Сначала я заметил длинную узкую тень, которая двигалась по противоположному
склону балки. Присмотревшись, я увидел в самом начале этой тени маленькую
фигурку человека. Его трудно было разглядеть, поскольку бронзовая от загара кожа
обнаженного торса и защитного цвета штаны сливались с буровато-золотистой сухой
травой, покрывавшей склон холма, по которому он шел.
Человек спустился в балку и на несколько минут пропал из виду. Потом он появился
уже на этой стороне, размеренно шагая вверх по склону. Он явно направлялся к
моей палатке. Загорелая до цвета темной бронзы кожа его чисто выбритой головы
мерцала шафранными бликами в оранжево-золотых лучах заходящего солнца.
Я ощутил, как внутри меня волной поднимается раздражение. Он тем меньше нравился
мне, чем ближе подходил. Когда до него оставалось десять метров, он уже не
нравился мне совсем.
Привет, - сказал он, подойдя и сбросив рюкзак на землю возле моего очага.
Угу, - буркнул я в ответ.
Я не совсем понимал, почему появление незнакомца так меня раздражает. Судя по
всему, он был “тихим” - таким же, как я сам, любителем одиночества и покоя.
Иначе он вряд ли пришел бы один с рюкзаком, и вообще, вероятнее всего, не
появился бы здесь, а остановился в одной из больших бухт к северу от
полуострова. Там есть колодцы с пресной водой, широкие, плотно вымощенные
потными лоснящимися телами песчаные пляжи, море там устлано надувными матрасами,
а люди в гидрокостюмах с аквалангами и подводными ружьями разве что не летают по
воздуху на надувных лодках, плотах и катамаранах с веслами, парусами и
подвесными моторами. Там всегда полно палаток, машин, битых бутылок, помойных ям
и мусорных куч, автомобильной музыки, плотно роящихся повсюду мух и пьяного
веселья с гиканьем, гоготом, пыльными ночными дискотеками, ракетами и
предрассветной пальбой по воде из самых разнообразных и разнокалиберных видов
фирменного и самодельного оружия. Здесь - на южной стороне - пресной воды почти
нет, а те немногие источники, которые имеются, находятся далеко от мест, в
которых можно спуститься к морю без веревки. Потому эта часть полуострова всегда
пустынна. Он пришел сюда. Мало ли, захотелось человеку побыть наедине с
природой... Это, вроде бы, не причина для того, чтобы на него злиться.
Может быть, все дело было в том, что, по моему мнению, побыть наедине с природой
в этих местах невозможно? Здесь можно только остаться один на один с самим
собой, потому что здешняя природа не имеет своего собственного характера. По
крайней мере, так мне всегда казалось. Возможно, потому, что известняки - это
породы, сложенные оболочками, из которых внутренняя органическая жизнь ушла
сотни тысяч лет назад, а собственной жизни у них не было с самого начала, и,
безучастно лежа здесь под солнцем, они за многие десятки тысячелетий сделались
никакими? Особо населенными эти места никогда не были, войны и массовые
кровопролитные битвы обходили их стороной, поскольку люди бились обычно за края
благодатные, а здесь сражаться было вроде бы не за что. Да к тому же солнце и
пронизывающие ураганные ветры - они начинаются осенью и не стихают до самой
весны - все это выжигает и выдувает прочь даже самые незначительные крохи
человеческих эмоций, желаний и страстей, которые когда-либо вспыхивали здесь и
впитывались в эти ноздреватые древние камни. Приходя сюда, я всегда оставался в
одиночестве, которое еще ни разу никем не было нарушено. За годы я привык,
попадая в эту бухту, ощущать себя изолированным от всего остального мира. В
отличие от вулканических пород и базальтовых скал в других частях побережья,
камни этого полуострова никогда ничего не диктовали, не навевали никаких
настроений, не генерировали никаких мыслей. Здесь я оставался один на один с
самим собой - таким, каким я был где-то в самой-самой глубине себя в данный
конкретный момент своей биографии. И я автоматически распространил это правило
на всех людей: каждый, приходящий сюда в одиночестве, должен оставаться один.
Вряд ли такой подход можно назвать корректным, в конце концов, сколько людей -
столько и мнений. Однако лично меня вопросы корректности интересовали очень
мало, я хотел быть один... Я привык к тому, что я - один. Теперь же рядом
появился кто-то еще, он принес сюда себя, я ощущал, как он теснит меня в
пространстве, нарушая мой внутренний тет-а-тет и клубком всего своего
человеческого вваливаясь в благостное ничто пустого августовского предвечерья, и
это было мне неприятно. И разозлился я, по всей видимости, оттого, что не привык
ни с кем делить пространственно-временную затерянность бухты, которую всегда
считал своей.
Я не буду тебе мешать, если хочешь, я остановлюсь на той стороне балки, -
сказал он через плечо, явно почувствовав спиною исходившую от меня неприязнь.
Какая разница, - пробурчал я, - ты ведь все равно уже здесь. Становись, где
хочешь... Можешь даже моим очагом пользоваться.
Фраза об очаге явилась для меня самого полнейшей неожиданностью. Но именно она
разрушила повисшую в воздухе напряженность. Впрочем, я не был в этом уверен, мне
даже показалось, что, скорее, он сделал что-то с тем собою, которого приволок на
мой холм. Что растаяло первым - его плотное тяжелое “вот он - я” или мое
раздражение - я так и не понял. Как бы то ни было, я вдруг ощутил, что его
пребывание здесь - вещь совершенно естественная, и что в конечном счете мне
придется с этим смириться, и, может быть, даже принять его в качестве
неотъемлемого элемента окружающего пространства.
Он сидел на земле возле очага и смотрел на море. Мне видна была только его
спина. На вид он казался очень сильным, хотя атлетическим его телосложение я бы
не назвал. Могучая мускулатура не производила впечатления особенно рельефной
Пирамида