Сперва бог выступает животным. Позднее он сопровождается животными, как показано на вкладной иллюстрации III и многочисленных других изображениях со всего мира. Еще позднее животная сущность бога представлена маской, которую он носит. Даже сегодня американские индейцы, изображая богов в своих ритуальных танцах, надевают маски животных. На вкладной иллюстрации VII показана каменная статуя с маской львицы. Она изображает египетскую богиню Сехмет, противную сторону или супругу Птаха. Она была не только защитницей душ, но и олицетворением страшного, обжигающего и разрушительного жара солнечных лучей18. Именно эти качества представляет маска львицы на нашей иллюстрации. Но дух бога все еще остается животным, и животные-спутники Великой Матери, должно быть, постоянно напоминали верующим о более диких и жестоких аспектах ее характера, которые отчасти исчезли в результате эволюции образа богини. Однако животные продолжают сопровождать ее, ибо богиню можно постичь только в свете ее прошлого.
Психологическое значение этой постепенной перемены понятно. В далеком прошлом материнский инстинкт по своему характеру был всецело животным. Мать, будь то звериная или человеческая, при определенных обстоятельствах могла отдать собственную жизнь, защищая потомство; в другой ситуации она с такой же легкостью могла убить и съесть его. Такая жестокость была полностью инстинктивной и бессознательной; в ней не было никакого эготизма или себялюбия. Однако с развитием цивилизации материнские эмоции выросли в нечто, приближающееся к тому, что называется любовью.
В то же самое время Мать Богиня постепенно возвысилась над своей животной сущностью. Начиная с грубого анималистического представления, ее изображения постепенно достигли возвышенного духовного выражения. Например, существует небольшое грубое каменное вавилонское изваяние Артемиды, или Иштар, на котором она едва напоминает человеческий облик; ее фигура — не более чем каменный столб, опоясанный множеством грудей, а изо рта выступает язык. Статуя более позднего периода изображает эту Артемиду, в такой же ритуальной позе, все еще с множеством грудей и в окружении своих детей-животных. Однако произошла большая перемена. Изящество и красота линий отражают утонченность чувств, оставившую далеко позади ощущения людей, которые создавали грубые, почти нечеловеческие фигурки, символизировавшие Великую Мать на заре человечества19.
Великая Мать — почти повсеместный религиозный символ. Этот факт отражает универсальность проблемы, присущей отношению человека к собственной матери, а также его зависимости от безличный или архетипической матери, источника самой жизни. Ибо если его жизнь время от времени не будет обновляться контактом с ее инстинктивными истоками, она зачахнет. Его тело должно восстанавливаться во сне, а дух — погружением в темные течения, протекающие за пределами понимания сознательного интеллекта. Его устремление к материнским глубинам служит выражением потребности обновления; но в то же время оно является и угрозой, опасностью на его пути. Ибо в этих глубинах он может затеряться сам, вместе со своими проблемами и конфликтами; может обрести вечный покой, растворившись в изначальных водах бытия. Но это означает смерть для сознательной личности. Как пишет Юнг:
«На заре жизни сын отрывается от матери и домашнего очага для того, чтобы с боем подняться до предначертанных ему высот. Он всегда видит своего злейшего врага перед собой, но он носит его в себе — смертельную устремленность к пучине, страстное желание утонуть в своих собственных истоках, быть затянутым в царство Матерей. Его жизнь — непрестанная борьба за выживание, отчаянное и вместе с тем мимолетное освобождение от вездесущей ночи. Этой смертью грозит ему не внешний враг, а его собственное внутреннее стремление к неподвижности и глубокому покою всеведущего небытия, к всевидящему сну в океане приходящего и уходящего. Даже в своих возвышенных устремлениях к гармонии и равновесию, к глубинам философии и восторгу художника, он ищет смерти, неподвижности, удовлетворенности и покоя»20.
Часть проблемы, связанной с этим безличным источником жизни, остается. Но та ее часть, что связана с детским отношением к собственной матери, должна разрешаться, уступая место проблемам и реакциям взрослой жизни. Детство — лишь переходная стадия. Ребенок вырастает и сам становится родителем. Таким образом, проблема детей и родителей постепенно меняет полярность. На физиологическом уровне это изменение в большинстве случаев происходит без особых осложнений; соответствующая психологическая трансформация зачастую отстает. Несмотря на это, у девушки двадцати с небольшим лет, независимо от того есть у нее дети или нет, начинает развиваться материнский комплекс. В ней начинает психологически выражаться женственность, и не только пробуждением архетипа партнера, но и действенностью образа матери — взрослея, она должна стать матерью внутренне-21
Проблема ребенка и его усилий освободиться от матери очень подробно обсуждалась современными психологами. Тогда как проблема женщины и ее отношения к собственному материнскому инстинкту, несмотря на ее значимость, не удостоилась большого внимания.
Когда архетип матери, представляющий женскую сущность, проявляется в современной женщине в своей наименее развитой форме, то есть, просто в виде биологической функции рождения и выращивания потомства, в отношениях женщины к своему сексуальному партнеру скорее всего будет превалировать инстинктивная тяга к материнству, а не сексуальное влечение. Ее действиями и эмоциями будет управлять стремление иметь детей независимо от того, будет ли оно осознанным желанием или просто инстинктивным импульсом. Если она поддастся этому сугубо материнскому импульсу, то, вероятно, вынуждена будет искать отношений с мужчиной, даже не любя его, а брак с ним будет просто возможностью забеременеть. Она может вступать с ним в половые сношения исключительно в целях зачатия ребенка.
Как ни удивительно, мужчина не всегда распознает подобную стратегию и не замечает хладнокровной эксплуатации собственных чувств ради удовлетворения безличного инстинкта. Мужчина не чувствует, что его используют, напротив, его может привлекать подобная позиция женщины: он может считать ее милой и благородной, и даже идеализировать недостаток естественной сексуальности, который часто сопутствует такой некомпенсируемой власти материнского инстинкта, принимая его за свидетельство духовности или бескорыстия. «Любви» такой женщины в действительности недостает подлинного чувства, и вполне вероятно, что ее отношение к ребенку, явившемуся результатом такого, союза, также будет эгоистичным и эгоцентричным. Если желание иметь детей оказывается лишь выражением инстинкта, исключительной целью которого является удовлетворение биологической потребности, и если это желание не будет иметь содержательной сознательной связи с совокупной личностью женщины, то оно будет лишено психологической или эмоциональной ценности. Такая женщина может оказаться в демонической власти материнского инстинкта, вынуждающего ее вынашивать детей, которых впоследствии будет считать лишь своим придаткам, личной собственностью без индивидуальных или человеческих прав.
Женщина, находящаяся на ранней стадии развития, метафорически выражаясь, пожирает своих детей. Неподконтрольная сила побуждает ее к эмоциональной подпитке за счет тех, на ком она сосредотачивает материнскую заботу и внимание. Она выглядит в высшей степени нежной и заботливой, но всегда остается сомнение: не ищет ли она в действительности эмоциональной пищи. Она процветает в своем «самопожертвовании», тогда как объекты ее благодеяний часто слабеют и увядают. В таком случае материнский импульс действует наподобие каменной матери далекого прошлого.
Нет необходимости говорить, что сама женщина так называемого «очень материнского» типа не осознает реального характера собственных импульсов. Она убеждена, что ее мотивы вполне сердечны и альтруистичны. Однако истинная сущность ее участия часто обнаруживается, когда объект опеки становится независимым и больше не нуждается в ее заботе или же переносит свою зависимость на кого-нибудь другого. Если «любовь» женщины представляет собой искреннее расположение к ребенку, то она будет продолжать любить, даже потеряв права на него. Однако, если враждебность и негодование пробуждаются, когда дитя перестает цепляться за подол ее платья, то мы должны подвергнуть сомнению основу привязанности.
Древнему царю Соломону был хорошо известен такой критерий материнской любви. Однажды он выступал судьей в споре двух женщин, которые явились к нему с младенцами: одним мертвым, а другим живым. Каждая из них называла себя матерью живого ребенка.
«И сказал царь: эта говорит: мой сын живой, а твой сын мертвый; а та говорит: нет, твой сын мертвый, а мой сын живой.
И сказал царь: подайте мне меч. И принесли меч царю.
И сказал царь: рассеките живое дитя надвое, и отдайте половину одной, и половину другой.
И отвечала та женщина, которой сын был живой, царю, ибо взволновалась вся внутренность ее от жалости к сыну своему: о, господин мой! отдайте ей этого ребенка живого, и не умерщвляйте его. А другая говорила: пусть же не будет ни мне, ни тебе, рубите.
И ответил царь и сказал: отдайте этой живое дитя, и не умерщвляйте его; она его мать»22.
Настоящая мать скорее потеряет своего ребенка, чем даст убить его. Но если мать не способна расстаться со своим ребенком, даже когда ему приходит время начинать собственную жизнь, она будет отчаянно пытаться удержать его, возможно, выдвигая внешне разумные причины, стараясь помешать его уходу или ссылаясь- на собственное незавидное положение, либо же прибегая в качестве последнего средства к традиционному сетованию, что это горе доведет ее до седых волос и сведет в могилу.
Когда ребенку удается вырваться на волю — в ответ на реальную внешнюю необходимость или перейдя к вызывающей бунтарской позиции — мать, неспособная примирить естественное горе, вызванное расставанием, с собственным, равно естественным желанием психологического роста и развития ребенка, начинает яростно противиться судьбе. Ее эмоциональное расстройство, вызванное ренегатством ребенка, может инициировать серьезный психологический кризис. Женщина, казавшаяся до этих пор сильной, «донором», может эмоционально сломаться или впасть в невротическое состояние, и это совершенно ясно покажет, что ее так называемая любовь касалась не действительного благополучия ребенка, а ее собственного эмоционального удовлетворения. Исходя из этого, понятна ее решимость помешать разлуке. Ее материнство может удовлетворить только осознание эмоциональной зависимости ребенка и реагирование на нее: она настолько же зависима, как и он. Такая «осиротевшая» мать стенает: «В моей жизни -больше нет смысла. Я никому не нужна».
Мы видели, что в самых ранних и наиболее архаичных символизациях Мать Богиня требовала жизни детей, ибо только их пожиранием могла поддерживать свою жизнь. Ритуал жертвоприношения сына в намного более поздних мистериальных культах античности основывался на мифе о жертвоприношении, принесенном Богиней-Матерью, однако здесь оно имело совершенно иное значение, так как цель состояла в освобождении человеческой матери от компульсивной силы инстинктивной привязанности к ребенку. Впечатления или переживания23, посредством которых современная женщина может избавиться от варварского аспекта инстинкта, соответствуют этому последнему ритуалу, где богиня жертвует своим сыном, отпуская его, или, в более позднем варианте, даже заставляя его уйти на свободу: она добровольно отказывается от ребенка и от его зависимости и остается наедине со своим горем.
Особенно четко этот двойственный аспект матери отображен в индусской мифологии. Генрих Циммер в своей статье на тему индусской Мировой Матери пишет: «Она остается самой собой: совокупностью, поддерживающей равновесие противоречиями: укрывающей женской утробой, безмолвно и щедро кормящими грудью и рукой — и пожирающими челюстями смерти, перемалывающими все на кусочки»24.
Ритуальное жертвоприношение сына, составляющее центральную тему тайных учений Ближнего Востока, касающихся Великой Матери, имеет иную форму. Знаменитые легенды, описывающие ее, опять же демонстрируют эволюцию и постепенную модификацию материнского инстинкта на протяжении столетий.
Самая ранняя из этих легенд повествует о фригийской богине Кибеле, влюбившейся в своего сына Атгиса25. Однако он полюбил другую девушку, царскую дочь, и мать, рассвирепев от ревности, наслала на него безумие. После чего Аттис оскопил себя под сосной — символом Великой Матери — и умер, истекая кровью. Но в другом варианте мифа говорится, что его убил вепрь — животная форма самой Кибелы. Адониса, юного любовника Афродиты, которого богиня с пеленок растила как собственного сына, убил медведь, — служивший одно время ее олицетворением — когда она пассивно сидела рядом. Обращение к этому мифу до сих пор можно видеть в Ghineh, где фигуры Адониса и Афродиты вырезаны на поверхности большого камня26. Адонис изображен с копьем наизготовку в ожидании нападения медведя, а Афродита — сидящей в скорбящей позе.
В этих легендах мать любит свое дитя, но не хочет ни с кем делить его. Ему не позволено уйти, и мать готова в ревнивой ярости скорее убить его, чем потерять. В подобном духе Иштар приговорила собственного сына Таммуза к ежегодной смерти, а Исида не позволила казнить своего врага, Сета, убившего ее мужа, Осириса, и ранившего ее сына, Гора; в результате он остался жить и повторил свое вероломное нападение. В каждом случае мать допускает смерть своего сына или юного любовника, или даже непосредственно вызывает ее, а затем скорбит о своей утрате.
В наиболее варварские времена Мать Богиня пожирала человеческих младенцев, принесенных ей в жертву, и нет никаких намеков на то, что она не испытывала удовлетворения своей кровавой трапезой. Последующие богини не требовали смерти детей своих поклонников. Вместо этого они жертвовали собственными сыновьями. По-видимому, архаический материнский инстинкт все еще продолжал функционировать у них автономно, так как они не противились гибели собственных сыновей, — на что ясно указывается там, где жертвоприношение совершает животный аналог богини — но впоследствии они оплакивали утраченных любимцев. Тем не менее, если запускающие инстинктивную реакцию условия возникают вновь, богини повторяют свое смертоносное действо. Эти мифы отображают трагическую дилемму, с которой столкнулось человечество. Как говорит Павел: «Я делаю то, что не должен был бы делать». Кажется, будто эти несчастные богини просто не могут усвоить урок — точно так же как человечество, несмотря на весь ужас кровопролития, не в состоянии отыскать пути избавления от войн и нескончаемой бойни.
Переворачивая страницы истории, мы встречаем более позднее сказание, напоминающее своим сюжетом мифы о Кибеле и Афродите. Эта история также разворачивается на восточном побережье Средиземноморья. И снова мы встречаемся с девственной матерью горячо любимого сына. Он должен покинуть ее, чтобы наставлять на путь истинный человечество. Она всеми силами пытается удержать сына, но он должен продолжить дело отца, и мать сдается. Когда же сын попал в немилость к властям и его казнили, подобно его предшественнику Аттису, мать вместе с другими любившими его женщинами стоит у креста и оплакивает его смерть. Мария, в свою очередь, также известна как Великая Мать; но она отличается от своих предшественниц тем, что ее отношение к сыну характеризуется сочувственной нежностью и добровольным содействием его миссии.
В каждом из этих примеров сын отправляется в иную сферу, чтобы пойти по пути, предначертанному судьбой, без участия матери. Он — ее ребенок, но вынужден оставить ее, и она не осмеливается удерживать его. Таким образом, она освобождается от привязанности к собственному ребенку. Или, выражаясь несколько иначе, она избавляется от идентификации с ролью матери.
В мифе эта идентификация матери с ребенком должна быть разрушена посредством удаления сына в результате фактической смерти. В наше время многие женщины приносят такую жертву, отпуская сыновей бороться за нечто более ценное, чем сама жизнь. На психологическом уровне подобную жертву должны принести все женщины, чтобы не оставаться во власти слепого инстинкта. Современная женщина не предает своего сына смерти, она должна «убить» или забыть свои притязания, не требовать, чтобы тот оставался ребенком, ориентированным только на нее, и позволить ему пойти своей жизненной дорогой. Именно таким способом женщина должна бороться с аспектом материнского инстинкта, побуждающим ее считать потомство личной собственностью, которой она вольна распоряжаться по собственному усмотрению ради удовлетворения своих пожеланий. Кажется, что такое психологическое жертвоприношение имеет столь же высокую цену, как и фактическая смерть сына. С его помощью преодолевается навязчивый, нечеловеческий аспект материнского инстинкта каменной матери: этой жертвой женщина обучается давать, не требуя отдачи, и находить в этом удовлетворение. Таким образом осуществляется новый шаг в психической модификации инстинкта, соответствующий последовательности символов Великой Матери — от выдолбленного камня к амфоре и сосуду с живой водой.
Достигшая этой стадии внутреннего развития женщина продвинулась далеко вперед в разрешении проблемы взаимоотношений матери и ребенка. Однако у средней женщины современности материнский инстинкт, как правило, еще не достиг подобного уровня. Традиционный образ жизни внешне соответствует этому идеалу, но освобождение сына обычно не достигается.
Большинство современных женщин стремится соответствовать этому идеалу путем совершенствования инстинктивного материнского чувства с помощью эго-сознания и вытеснения неприемлемых элементов. Это состояние представляет наивысшую, доступную лично для них стадию культуры. Однако существует множество женщин, которых не удовлетворяет такое решение проблемы, ибо они понимают, что необходимость играть роль матери может помешать их желанию стать целостным индивидом. Они осознают, что материнский инстинкт должен занять свое место как единственный фундаментальный мотив, на котором основывается целостная человеческая личность. Такое осознание может привести к чрезвычайно болезненному психологическому конфликту, либо стать причиной плохого состояния здоровья. В таких случаях образы, появляющиеся из бессознательного в сновидениях и фантазиях, могут дать понять культурной женщине, что за внешней благожелательностью глубоко внутри нее дремлют импульсы и эмоции, характерные для каменной матери, и что они даже могут мотивировать ее внешне самоотверженные действия. Именно эти неприемлемые импульсы служат причиной несчастья или невроза.
До тех пор, пока женщина считает свой материнский инстинкт приятным, ее не беспокоит его компульсивность. Ибо доброта и благородство возвышают ее в собственных глазах и вызывают уважение у людей ее круга. Но осознав лежащую в его основе сущность, женщина уже больше не может гордиться своей так называемой добродетелью. Действительная любовь к объекту, желание любить ребенка ради него самого, которое есть у большинства женщин, вступают в прямой конфликт с желанием обладать и повелевать им. То есть, потребность быть самой собой, стать целостной, противостоит материнскому инстинкту. Ибо эти импульсы противоречивы; если женщина не может избавиться от идентификации с собственным ребенком (то есть с функцией или ролью матери), они будут нейтрализовывать друг друга или создадут неразрешимый конфликт. Ибо роль матери представляет собой архетип — древнюю внутреннюю каменную мать.
Когда женщина подобным образом идентифицируется с ребенком, она отказывает ему в праве быть отдельной личностью со своей собственной индивидуальностью. В то же время ее индивидуальность будет столь же стесненной и несвободной, как и у него. Ее судьба и задача выходят за' рамки материнской функции, а также обязанностей и переживаний, которые, по сути дела, дети не могут разделить с ней. Отказывая своему ребенку в праве быть самим собой, она лишает себя той же привилегии. Поэтому приходит время, когда мать должна пожертвовать сыном — не только внешне, позволяя ему ступить на свой путь, но и на более глубоком, духовном уровне.
Эту жертву современная женщина может осуществить, отказавшись идентифицироваться с ролью матери. Когда она относится к ребенку так, как взрослые люди относятся друг к другу, она «жертвует сыном». В глазах многих матерей этот акт кажется крайне предосудительным. Довольно часто женщина, пребывает в заблуждении, считая похвальным то, что она отказывает себе во всем, давая больше своим детям. Требуется значительный инсайт Для понимания того, что это лишь привяжет детей к ней и помешает развитию их индивидуальности. Кроме того, это будет означать, что ее погубят не дети, а внутренний архетип матери, ее собственный бесконтрольный материнский инстинкт.
Если она откажется подчиниться примитивным импульсам и для того, чтобы освободиться от их влияния, противопоставит свое эго безоговорочным требованиям материнского инстинкта, возникнет новая проблема. Если эго насильственно займет место материнского инстинкта, присвоив его энергию в неизменном виде, женщина станет деспотичной матерью; ибо в этом случае материнский инстинкт объединится с инстинктом власти. Эта реакция может представлять инстинктивную попытку женщины освободиться от материнского архетипа, во многом аналогичную тому, как некоторые женщины цепляются за материнство и роль матери как за средство избежать притязаний секса. Но для собственных детей женщина нечто большее, чем мать, как и для мужчины она нечто большее, чем сексуальный объект. Как целостный организм она реагирует на оба типа этих инстинктивных импульсов, но ей следует выработать свое отношение к ним, а не беспомощно поддаваться их господству. Инстинктивная энергия может стать доступной для развития сознательных ценностей личности только после трансформации.
В современной культуре аспект материнского инстинкта, символизируемый каменной матерью, дремлет нераспознанным. Матери обычно любят и лелеют своих детей, а их позиция самопожертвования общеизвестна. Мы привыкли быть сентиментальными и некритическими в вопросах таких взаимоотношений. Мы говорим о «священном материнстве» и даже отмечаем День Матери, когда каждый сын и каждая дочь шлют своим матерям подарки. Такая позиция кажется выходящей за рамки требований личных взаимоотношений, — должным образом подкрепляемых подарком на день рождения каждой конкретной матери. Существует необходимость общего признания, требующего, так сказать, объединенного усилия для того чтобы помнить не твою или свою мать, а просто «Мать». В этом состоит обобщение личного чувства, результатом которого является перерождение эмоций детей по отношению к родителям в сентиментальность. Мать, принимающая подарки, которыми ей воздают должное в День Матери, принимает на свой счет уважение и почет, в действительности принадлежащие материнской роли, идентифицирует себя с архетипом. Хотя ее индивидуальность представляется обогатившейся, это сознательное превосходство компенсируется и сводится к нулю в бессознательном. Ибо она стала только лишь матерью, а ее личность принесена в жертву архетипическому образу, занявшему место индивидуальности.
Если бы это почтение вполне искренне воздавалось «матери» в религиозном духе, то оно имело бы совершенно иное значение. Тогда оно являлось бы ритуалом, целью и следствием которого были бы разрыв привязанности к собственной матери и укрепление связи с безличной матерью, Великой Матерью, источником всей жизни.
Сама мать может достичь стадии личного развития, позволяющей ей отказаться от привязанности к собственному ребенку, но если сын или дочь не подвергнутся соответствующему развитию, то они не смогут избавиться от детской зависимости, ибо намного легче оставаться ребенком, чем пускаться навстречу всем опасностям, которые подразумевает свобода. Поэтому необходимо, чтобы и ребенок прошел посвящение, включающее ритуальную или жертвенную смерть. Он переживает эту смерть в том, что касается его собственной матери, и таким образом освобождается от детской привязанности к ней, возрождаясь как дитя всеобщей матери, матери земли, матери его физического тела, которая в результате этого акта становится матерью его духа, ибо она — это и небесная мать. Древние представляли себе подобное возрождение вполне конкретным образом. Об этом свидетельствуют изображения фараона, где его, взрослого мужчину, кормит грудью Мать Богиня27 — Хатхор, как небесная корова, или Исида, Великая Мать в ее человеческой форме.
Великая Мать — это не только мать одного сына, она еще и всеобщая мать; она — материнская способность всех живых существ женского пола порождать жизнь (как животную, так и человеческую). Она — источник воспроизводства, несущий в себе зачатки всего живого. Поэтому ее представляют несущей бога в самой себе. Эта тема прекрасно отображена как в христианском, так и в языческом искусстве. Св. Анна, человеческая мать Девы Марии, изображается с дочерью на руках; но и Дева Мария держит на руках своего ребенка, маленького Иисуса. Если мы вернемся к античности, то обнаружим множество других изображений этого же архетипа матери, дочери и ребенка. Например, обнаруженный в одной из комнат дворца бронзового века под Фундаментом греческого храма в Микенах небольшой предмет из слоновой кости представляет три переплетенные фигурки: матери, дочери и мальчика. Как отмечает Wace, они вполне могут; символизировать двух богинь, Богиню Мать вместе с ее более молодой подругой, и их юного спутника»28. (См. вкладную иллюстрацию DC.) Он продолжает: это «изображение двух женщин ИМ мальчика напоминает ... Элевсинскую троицу.... В любом случае эта группа, очевидно, представляет богинь, имеющих множество имен: Деметру и Персефону, Demia и Auxesia, или просто Владычиц. Мальчик — это, естественно, одновременно и Иакх, и юный бог минойско-микенской религии... Найденные на Родосе и Кипре терракотовые фигурки Деметры и Коры [изображают] двух богинь, укрытых одной накидкой. Поэтому шаль, покрывающую спины двух женщин в группе фигурок из слоновой кости, можно истолковать как аналогичный предмет одежды и как свидетельство того, что они являются микенскими предшественницами Элевсинских богинь»29. Эта группа, по-видимому, олицетворяет идею универсального материнского качества женщины: женщины как источника жизненной силы, представляемой ребенком. Этого ребенка можно рассматривать как бога. Именно так изображали Гора — сидящим в чреве всеобщей матери. Эта концепция перешла и на христианские символы. Например, существуют статуи девы Марии в форме саркофага с небольшой дверцей в области живота, открыв которую можно видеть внутри Христа, иногда как младенца, а иногда как взрослого мужчину на кресте. В других случаях фигурки внутри живота представляют Бога Отца с Сыном на руках. Кроме того, деву Марию изображали склоняющейся о небес после вознесения и накрывающей своим звездным одеянием всю верующую паству — то есть, она представлена матерью: всех тех, кто возродился благодаря крещению.
На буддистских изображениях мы видим Майю в ее ужасном аспекте, она вмещает в своем чреве все миры — миры небес и; преисподней. В этом ее отличие от девы Марии, признающей лишь верующих; ибо Майя приемлет всех, хороших и плохих. Возможно, именно по этой причине ее изображают пожирающей матерью. Ибо эта мать (Мать-Природа, как ее следовало бы называть) не только дарует жизнь, но и отнимает ее. Она и плодовита, и жестока. Ее законы направлены на продолжение существования рода. Молодые особи важны, поскольку представляют новое поколение. Тем не менее, если многие из них умрут, на смену им всегда придут другие. Как индивиды они очень мало значат в глазах Матери Природы, создающей живые существа в большом изобилии, а затем всех уничтожающей. Таков естественный ход событий.
Эта двойственность Матери Природы неизменно находила свое отражение в культах Великой Матери. Она была как черной, так и белой, как разрушающей, так и созидающей. В современной культуре мы пренебрегаем темной или неприглядной стороной материнского инстинкта и обращаем сознательное внимание только на благожелательный, лелеющий, бескорыстный аспект. Однако, если доброта женщины обусловлена идентификацией с лучшей стороной материнского инстинкта, в то время как его темный, жестокий аспект подавляется, порой она будет проявлять жестокость, даже если ею будет двигать лишь самый искренний, по ее мнению, альтруизм.
Необходимо понимать тот момент, что хорошим или плохим, добродетельным или порочным является не инстинкт, а человек. Инстинкт — демоничен, он выходит за пределы сознательной личности. Он действует в женщине и через нее, а ее задача заключается в том, чтобы отделиться от его побуждений и установить с ним содержательный контакт. После чего женщина будет добровольно служить жизни, подчиняясь требованиям инстинкта и содействуя его целям; и тогда действие трансформированного инстинкта будет нести жизнь, а не смерть. Желание иметь детей и защищать их уже не будет функционировать просто как биологическое влечение, которое может подавить все порядочные человеческие чувства и заставить игнорировать все иные цели, оно займет соответствующее место в ее совокупной личности.
Но основательная трансформация инстинкта может быть осуществлена только посредством тренировки и ценой серьезного конфликта и страданий. Материнский инстинкт не является исключением из правил. Для того чтобы люди не голодали, необходимо обуздать жадность; дабы не испытывать духовного голода, следует взять под контроль плотские побуждения; для того чтобы между противоположными полами возникла любовь, требуется усмирить вожделение; и аналогичным образом, для того чтобы мать не лишила сына права на собственную жизнь, необходимо Разрушить ее инстинктивную идентификацию с «плодом собственного чрева». Как мы видели, трансформация материнского инстинкта включает «пожертвование сыном»30. Такая жертва требовалась от матери всегда. Она имеет несколько стадий, начиная с момента рождения ребенка вплоть до достижения им зрелости.
Если мать шаг за шагом добровольно не осуществит это жертвоприношение, то не сможет избавить ребенка от обоюдной привязанности друг к другу. Во время войны необходимость в такой жертве встала с новой душераздирающей реальностью. Мать должна была отпустить сына исполнить долг, — возможно, трагический. Она не могла ни помочь ему, ни защитить, ни утешить его и даже не знала, где он находится и как ему живется.
Интересный обычай, связанный с этим аспектом материнского переживания, существует во многих районах Индии31. В день своего рождения мать вместо причитающихся ей поздравлений и подарков сама должна отдать жрецу самую дорогую свою собственность — в знак того, что однажды ей придется расстаться со своим сыном. Это служит ей напоминанием о том, что в роли матери женщина полностью не распоряжается собственным ребенком и не может требовать вознаграждения для себя. Другими словами, она не должна ставить себе в заслугу благословение сыновьями, тогда как другие женщины, возможно, бездетны. Она выступает всего лишь инструментом исполнения воли богов, которые предопределили плодоносность человека и предписали ему размножаться. Мать должна быть благодарна за то, что она избрана для выполнения этой роли, которая сопровождается горечью и радостью, болью и восторгом — возможно, столь же важной, как и любая другая роль, что может выпасть на долю женщины. Но так как ребенок не является ее личным творением, то она не может претендовать на владение им. Он и она связаны теснейшими из биологических уз, которые обычно служат основой единственной в своем роде духовной близости; но и мать и сын должны освободиться от этой бессознательной инстинктивной привязанности, разграничив человеческую мать и присущий ей архетипический образ.
Женщина, понимающая недостаточность «естественной» или инстинктивной позиции по отношению к своей материнской функции и неудовлетворенная традиционной манерой поведения по причине своего более тонкого осознания внутренних скрытых тенденций, может усомниться в характере собственных чувств. Моральный конфликт, возникающий в результате этого подозрения, может побудить ее вернуться в прошлое и самой испытать силу древних установок, которые давно отброшены или вытеснены. Кажется, будто конфликт каким-то непонятным образом обособляет ее с целью перенести прошлое в настоящее. Она вынуждена сознательно в сжатой форме пережить эмоциональную историю расы. Собственной ассимиляцией древних грубых аспектов материнского инстинкта она выполняет культурную задачу, имеющую реальную ценность: своим актом она делает возможным развитие новой позиции. Каждая женщина, способная удержать в сознании древний хладнокровный аспект материнского инстинкта вместе с его мягким и благожелательным аспектом и примирить их друг с другом не только в мыслях, но и в фактической реальности, на шаг опережает культуру своих современниц. Она свершила творческий акт; ибо она переступила границы сознания того поколения, в котором родилась. Она выступает первооткрывателем новой, более культурной позиции, когда индивид освобождается от. непреодолимой власти слепого материнского инстинкта и становится способным истинно любить объект.
1. «Mind and Earth» in Contributions to Analytical Psychology, p. 122. [Рус. пер. Душа и земля//Проблемы души нашего времени. — М.: Прогресс, 1994, с. 84-112].
2. См. также Eranos-Jahrbuch 1938, посвященный теме «Великой Матери».),
3. Neumann, The Great Mother. См. также М.Е. Harding, Woman's Mysteries, Ancient and Modem.
4. «Mind and Earth», in Contributions to Analytical Psychology, p. 123.
5. «Woman in Europe», ibid., p. 175ff: «Перед, этим последним вопросом [т.е. вопросом психических или человеческих взаимоотношений между полами] бледнеет значимость сексуальной проблемы. Вместе с ним мы вступаем в истинно женскую сферу. Психология женщины основывается на принципе эроса, великом связующем и избавляющем факторе; на современном языке мы могли бы выразить понятие эроса как психическое взаимоотношение». См. также Harding, op. cit., pp. 34 ff.
6. Очень интересное обсуждение этой темы см. в C.G. Jung, Symbols of Transformation (C.W., 5), chap.VII, «The Dual Mother».
7. См. вкладную иллюстрацию V.
8. В отношении анализа материала сновидений этого типа у ребенка см. J. Jacobi, Complex Archetype/Symbol in the Psychology of C. G. Jung.
9. cm. Harding, op. cit., pp. 39 ff.
10. J.A. MacCullcch. The Religion of the Ancient Celts, p. 383; idem «The Abode of the Blest», in J. Hastings, Encyclopaedia of Religion and Ethics, II, 694.
11. C. Guest (tr.), The Mabinogion, p.37. См.также J.A.MacCulloch, Celtic Mythology, in L.H.Gray (ed.), Mythology of All Races, III, 112.
12. Guest, The Mabinogion, p. 295.
13. Celtic Mythology, in Gray, Mythology of All Races, III, 109 ff.
14. Плутарх, Исида и Осирис, пер. в G.R.S.Mead, Thrice Greatest Hermes, I, pp. 279, 312.
15. E.A.W. Budge, The Gods of Egyptians, I, p. 107.
16. Frazer, op. cit., p. 260.
17. MacCulloch, The Religion of the Ancient Celts, p.383; idem, «The Abode of the Blest», in Hastings, op. cit., II, p.694; idem, Celtic Mythology of All Races, III, p. 202.
18. Budge, op. cit., I, p. 515.
19. cm. Neumann, The Great Mother and The Archetypal World of Henry Moore.
20. Symbols of Transformation, (C.W., 5), pp. 355—356.
21. См. историю о Коре и Деметре. Деметра, как мать, несет в себе свою собственную юную сторону, тогда как Кора в свою очередь становится Деметрой. См. Jung and Kerenyi, Essays on a Science of Mythology, pp. 168 ff.
22. Третья книга царств, 3:23—27.
23. Harding, op. cit., chap. XIV.
24. «The Indian World Mother», Spring, I960.)
25. Jung, Symbols of Transformation, (C.W., 5), pp. 204, 423; Harding, op. cit., pp. 141-142.
26. Frazer, op. cit., p. 329.
27. См. вкладную иллюстрацию VIII.
28. Wace, Mycenae, p. 115.
29. Ibid., pp. 84, 86.
30. Эта тема более подробно обсуждается в Harding, op. cit., chap. XIV.
31. H. Zimmer, «The Guidence of the Soul in Hindooism», Spring, 1942
8
ЭГО И ПРОБЛЕМА ВЛАСТИ
Самоуважение и стремление к господству
В предшествующих главах мы рассматривали психические силы, лежащие в основе жизни и переживаний человека. Стремительные волны желания, вздымающиеся и опускающиеся подобно приливам в огромном психическом океане, накатываются и пульсируют, увлекают за собой, невзирая на личные желания или намерения. Будучи одержимым инстинктивным влечением, индивид забывает о сознательных желаниях и полностью отдается служению целям непреодолимой силы, удерживающей его в своей власти. То, что в действительности является наименее личным, наименее индивидуальным, кажется жертве коллективной безличной силы самым что ни на есть его собственным, наиболее тесно связанным с ощущением «Я». Лишь только после того как рассеивается дурман, он смутно видит, как далеко его «затянуло», насколько серьезно утрачен контакт с ценностями, отличающими человека от животных собратьев.
При обсуждении человеческой природы, основных инстинктов и проявлений безличной части психики, я могла поговорить о том, что выступает против слепого принуждения инстинктов и связано с желаниями и интересами, отличающимися от устремлений природы и даже внутреннего естества человека1.
Это очень странное явление, но мы настолько привыкли к нему, что обычно принимаем его во всей необычности. Насколько нам известно, то, что мы называем природой, не является силой, а тем более личностью, обособленной от естественных явлений мира. Камни, деревья и животные — это выражения природы: только через них, их строение и функции мы имеем какое-то представление о природе. Можно было бы ожидать, что и человек, со своей стороны, будет служить выражением природы, и только природы — то есть, его существование будет подчиняться тем же законам, что управляют всеми другими явлениями. Однако, если мы обратим внимание на себя и вспомним историю человечества, то станет очевидным, что в человеке действует сила, отличная от слепого инстинкта.
На заре жизни человеческой расы, как и в жизни каждого младенца, на сцене господствовали силы инстинкта. Но в какое-то время появилась иная сила, установившая границы беспрепятственному требованию последнего. Такая сила действует у всех народов, даже самых примитивных. Мы называем ее силой воли. Она черпает свою энергию из инстинктов и служит эго, которое появилось pan passu* с обузданием инстинктов.
Неизвестно, как возникло в человеке сознание. Мы располагаем рядом мифов, повествующих о том, что древний человек думал об этой проблеме. Кроме того, мы можем и сегодня наблюдать это явление у очень маленьких детей. Точно так же, как каждый ребенок требует воспитания и обучения, так и примитивный характер человека требует укрощения и одомашнивания, сдерживания и адаптации, чтобы индивид мог развиваться в культурном отношении и совершенствоваться в способности контролировать свое окружение.
Сдержанность и дисциплинированность, требуемые от ребенка, достаточно тяжелы, несмотря на то, что он живет в окружении, где нормы поведения твердо установлены и безоговорочно принимаются окружающими людьми. Все, что ему остается — это достичь уровня самоконтроля, присущего взрослым. Насколько сложнее, должно быть, протекало зарождение соответствующей дисциплинированности в общинах, еще не достигших цивилизованного состояния, смутно представлявшегося отдельным индивидам. Тем не менее, сознание и эго, вероятно, зародилось спонтанно. То, что человек способен противостоять слепой настоятельности инстинкта, удивительно. Функция эго из всех живых существ развилась только у человека. Лишь он один украл у богов часть священной прерогативы власти, способность что-то делать по собственной инициативе, создавать нечто новое. Лишь он один научился познавать, помнить, предвидеть и судить о вещах соответственно их значимости для его благополучия Для человека появление сознания означало, что все стало ориентированным на него. Каждое происшествие, каждое состояние уже больше не принималось просто как существующее: начиная с этого времени, все рассматривалось сквозь призму эго. Оно было хорошим — для него; или плохим — для него. Все вещи, единые в своем существовании, разделились надвое. Для него сознание разделило первичное единство природы на пары противоположностей. «Ка» — сказали об этом алхимики, психологи средних веков, «две рыбы плавают в нашем море» — то есть, в океане бессознательного бок о бок плавают неразделенными пары противоположностей, но сознательное эго знает, что они разделяются надвое2.
Как мир раскололся для человека на пары противоположностей, так и сам человек оказался внутренне расколотым. Ибо часть его психики — эго-сознание — восстала против внутреннего господства природы. Он больше не действует под диктовку естества, а взвешивает, обдумывает, рассуждает и выбирает; в некоторой мере он может поступать так, как желает его сознание, хотя временами природа может заставлять его действовать иначе. В этом внутреннем разделении, вызове природе, заключается грех Люцифера, а также и грех Адама и Евы, которые, отведав плода дерева знания добра и зла, то есть знания пар противоположностей, обрели способность самостоятельного выбора. Таким образом, вместо того чтобы оставаться в слепом повиновении законам, управляющим всеми другими природными явлениями, прародители человечества объявили себя свободными. Но .Господь, как нам говорят, разгневался и изрек следующее: «Очень хорошо. Берите свою свободу и делайте с ней, что хотите. Но природа уже больше не будет вам доброй матерью» — или, как сказано в Писании: «Терние и волчицы произрастит она [земля] тебе».
С одной точки зрения, такой подход к рассмотрению истоков сознания обоснован; эту позицию отражают мифы, в которых предполагается, что сознание было украдено у богов и потому не может быть естественным продуктом жизни на земле. Но мы, психологи, едва ли можем рассматривать эго как относящееся к Другой системе или как принцип, отличающийся от всех остальных. Мы обязаны исходить из того, что эго появилось в ходе естественного развития жизни на земле: то есть, сознание зародилось из бессознательного в результате естественного эволюционного процесса. Поэтому точнее будет сказать, что человеку присущи два внутренних естества, находящихся в противоречии друг к другу, нежели заявлять, что человек пребывает в конфликте с природой. Ибо если бы последнее было верным, то это значит, что человек сам создал собственное эго. Когда в Египте встал вопрос о появлении первого бога, создателя, Хепри, ответом было то, что вначале Хепри сотворил себя сам, произнеся собственное имя. Каждый ребенок, впервые называющий себя «Я», повторяет этот акт творения. До этого момента он говорил о себе только в третьем лице: «Детка сделает»; «Масик пойдет». Затем наступает день, когда он говорит: «Я сделаю», тем самым провозглашая рождение новой индивидуальности, нового эго.
Все это верно, но все же остается проблема: что или кто произносит имя. Возможно, пролить свет на нее поможет история культуры. Способность человека противостоять компульсивности инстинктивных влечений выработалась в результате воспитательного процесса, начавшегося с магических или религиозных обрядов, с одной стороны, и социального давления — с другой. В далеком прошлом все происходящее в мире без личного вмешательства человека приписывалось богам, демонам или магическим силам, присущим естественным объектам и естественным явлениям. Для примитивного разума силы природы (как и внутренние инстинктивные силы человека) по закону находились в распоряжении богов. Всякие желания человека, затрагивающие эти силы, сдерживались запретами и табу, налагаемыми богами. Благодаря подчинению божественно установленным ограничениям и окружавшему их суеверному страху человек научился говорить себе «нет». Рассматривая ситуацию с этой стороны, мы вынуждены сказать, что установить различие между собой и внутренним влечением естественного желания человека побудило чувство собственности богов. Но в действительности это не дает ответа на вопрос. Проблема лишь немного сместилась; для толкования воли богов и установления запретов требовался человек — знахарь или жрец. Но откуда этот человек знал, какие табу учредили боги, и кто дал ему право требовать от своих соплеменников подчиняться законам, идущим вразрез с естеством именно в тех областях, где требования естественных импульсов наиболее властны? Единственный возможный ответ состоит в том, что действенные запреты основывались на реакции на архетипические образы, которую знахари или жрецы способны были распознать благодаря своей незаурядной интуиции: эти запреты выражали нечто из бессознательного всего племени. В действительности табу отражали религиозный инстинкт человека, имеющий несколько иную цель, чем естественные влечения. То есть, потенциальная возможность появления эго-сознания существует в самом бессознательном. Именно это означают искры света в океане, о которых говорят алхимики3, и которые иногда появляются в сновидениях современного человека.
В условиях групповой жизни сдерживанию естественного инстинкта активно способствовали не только религиозные запреты. Соответствующее давление на инстинкт оказывали и социальные ограничения. Ибо контакт между людьми и их воздействие друг на друга также сыграли свою роль в развитии способности противостоять давлению врожденных импульсов. Индивид признавал существующий социальный порядок и придерживался его отчасти из-за совместной групповой деятельности, которая требовалась для выживания, а отчасти из-за своей природной общительности.
Таким образом, один инстинкт противопоставлялся другому, один инстинкт препятствовал другому и сдерживал его. Это породило конфликт целей и желаний, который вызвал к жизни сознание, ибо человек оказался перед выбором: нерешительность привела бы его к полному бездействию, результатом которого стало бы вымирание. Как было сказано, сознание пробуждается только в момент дискомфорта. Аналогично распространенной: «необходимость — мать изобретательности», конфликт можно назвать матерью сознания. Если все хорошо, мы плывем по течению; и лишь когда положение ухудшается, мы начинаем осознавать условия окружающей жизни и готовы играть активную роль в собственной судьбе. Это одна из причин того, почему война приводит к быстрому прогрессу во многих областях деятельности, например, в научных исследованиях. Кажется, будто бы угрозы и опасности войны ускоряют человеческую жизнь. Когда Для комфортного существования большинства всего достаточно, жизнь идет своим чередом. Однако, при появлении угрозы самой жизни и возникновении дефицита в разного рода неожиданных местах, сложившаяся ситуация взывает к творческому гению, который спит или, по крайней мере, дремлет в безмятежные дни мира, и люди снова начинают жить творчески. Сознание пробуждается — во всяком случае осознание внешнего мира. Мы можем надеяться на психологическое пробуждение Если безличными силами распоряжаются боги, если именно ни даруют человеку достаток, дождь и солнечный свет, плодородие, здоровье и силу для победы над врагами, то человек должен
повиноваться велениям богов. Как еще он может избежать опасностей и несчастий, которые серьезно угрожают жизни примитивных народов. Божественные заповеди прежде всего выражают императив: «Ты не должен!» Они — запреты или табу. Человек считает, что для умилостивления богов должен воздерживаться от действий или поступков, кажущихся совершенно естественными.
Или он должен угождать богам дарами или жертвоприношением — часто самого дорогого — либо практиковать воздержания, выступающие самопожертвованием жизни. Он считает, что эти вещи угодны богам и не понимает, что реальной причиной растущего благополучия служат налагаемые на себя дисциплинированность, воздержанность и самоконтроль. Ибо из способностей, обретенных человеком в ходе тысячелетнего развития с момента появления первой искры сознания, интроспекция является одной из последних. Вначале сознание развивалось относительно внешнего мира; в результате явления, составляющие внутренний мир, проецировались и потому казались человеку свойственными; внешним сущностям, богам и демонам, существам и силам невидимого, но весьма реального мира.
Животные подчиняются только закону природы. Он говорит и управляет силой их собственных инстинктов. Животные безоговорочно подчиняются этому закону и не ведают внутренних
конфликтов; они истинно «благочестивы» и верны, ибо голос естественных инстинктов полностью выражает их собственную сущность, и ничто не восстает против этого закона. Человек — совсем другое дело. Он не пребывает в согласии с самим собой
Он подчиняется двум редко совпадающим законам. В результате человеке наблюдается внутреннее разделение. Будем ли мы рассматривать раскол в человеке как обусловленный конфликтом между человеком и природой (или человеком и богами) либо же признаем его как результат расхождения двух естественных линий внутреннего развития — зависит от того, в каком контексте мы будем рассматривать безличные инстинктивные силы: либо как присущие человеческой психике, или же мы присоединимся к теологической гипотезе, и будем считать эти силы относящимися к богам или демонам. До расцвета современного материалистического мировоззрения гипотеза существования божественных существ пользовалась столь широким признанием, что эта проблема практически не возникала. Но с развитием интеллекта боги были свергнуты, и их место заняли законы естествознания. Все, что нельзя было объяснить этими законами, игнорировалось. Было широко распространено представление о том, что рациональное мышление может решить все проблемы. Но оставалась иррациональность самого человека. Если бы только человек мог вести себя рационально, то, вероятно, можно было бы избежать войн, кризисов и безумия; но, к сожалению, сегодня человек способен поступать разумно не более, чем тысячу .лет тому назад. Мы продолжаем сталкиваться с иррациональным поведением человека и внутренними необузданными силами его психики.
В двадцатом столетии мы живем в переходный период. Нашему рациональному научному мышлению, сопоставляющему каждый факт с известными или познаваемыми причинами, претит гипотеза о божественных существах. Однако остающийся в нас первобытный человек продолжает создавать богов и демонов для объяснения переживаний, характеризующихся иррациональной компульсивностью, а наше религиозное естество в благоговении склоняется перед таинствами жизни, которых наша наука не в состоянии ни объяснить, ни опровергнуть.
Психолог занимает промежуточную позицию. От него не требуют ответа на загадки вселенной. Полем его деятельности является изучение-человека. Психолог наблюдает за энергиями и силами, которые поднимаются из бессознательного и действуют как самостоятельные существа. Это как служит очень ценным дополнением, ибо оно позволяет научно изучать законы, управляющие этими силами, и влияние на них сознательной позиции, не связывая себя догматическими суждениями относительно их характера или происхождения. При определенных обстоятельствах эти автономные факторы могут накопить столько энергии, что фактически овладевают всем полем сознания и смещают все остальное во второстепенное положение. Они могут уничтожить все, что было построено за жизнь индивида. С другой стороны, когда сознательная позиция по отношению к ним модифицируется, они могут лишиться своего угрожающего аспекта и вместо смертельного исхода или безумия нести с собой обновление жизни, подлинное возрождение Таким образом мы с полной уверенностью можем говорить о личностной части психики, состоящей из сознательных и контролируемых элементов, и безличной, складывающейся из тех элементов, что не управляются сознательным «Я», а стоят выше его, действуют независимо, часто подчиняют его своим интересам и заставляют поступать наперекор желаниям. Когда сознание все еще составляет лишь незначительную часть психики, ограничиваясь осознанием тела и физических потребностей, его центром выступает аутос. Когда же в результате захвата части присущей инстинктам энергии и направления ее на иные цели сознание расширяется, развивается новый центр сознания: его мы называем эго. Эго обладает способностью видеть себя, по крайней мере частично, в связи с остальным миром. Аутосу это недоступно. Эго понимает, что другие тоже обладают эго-сознанием и способностью к критическому анализу. Таким образом, оно осознает то, что думают и говорят другие, и вдобавок собственные мысли и намерения. Оно может сказать: «Я есть то, что мыслит и делает».
Но дальше эго продвинуться не может. Например, человек на этой стадии самосознания, как правило, не понимает, что мысли возникают вне зависимости от его желания, что в своих действиях выступает лишь исполнителем, что он — инструмент мыслей и импульсов, исходящих от чего-то отличного от «Я». И лишь проделав следующий шаг в освобождении от инстинктивных влечений, он начинает осознавать собственную обособленность от других, то, что другие не ориентируются на него и не зависят от него — осознавать, что его эго не тождественно его новой самости, которая теперь, в свою очередь, говорит «Я». Такое положение вещей соответствует развитию на предшествующей стадии, когда человек пришел к пониманию, что его эго не тождественно аутосу, ибо оно может желать и добиваться целей, которые чужды и неинтересны его аутоэротическому «я».
Проницательные мыслители древней Индии давно (во всяком случае еще до седьмого столетия н.э.) поняли, что в психике присутствуют несколько факторов, способных называть себя «Я», и очень важно отличать эти факторы друг от друга — чтобы знать, какой из них говорит, когда человек заявляет «Я хочу» либо «Я сделаю то или это»; и для того (что еще более важно), чтобы каждый человек выяснил для себя какое «я» говорит в нем. Эту проблему разъясняет весьма поучительная история из «Чхандогья Упанишады»4. В ней говорится о том, как боги и демоны (дэвы и асуры), дети Праджапати, Бога Отца, услышали его рассказ об Атмане — Самости, — свободном от печали, старости и смерти. Он сказал: «Тот достигает и всех миров, и [исполнения] всех желаний, кто находит и познает этого Атмана». Желая получить благословение Самости, и те и другие послали к великому богу своих представителей, дабы те подробнее разузнали о ней. Асуры послали. Вирочану, а боги — Индру. Когда эти двое явились к Праджапати, он на тридцать два года взял их в ученики, а затем спросил, зачем они пришли. Они поведали об этом, и Праджапати велел посмотреть в сосуд с водой и рассказать, что же они там увидели. Они ответили, что увидели самих себя. Далее сказание гласит следующее:
«Праджапати сказал им: "Разукрасьте себя получше, наденьте прекрасные одежды, нарядитесь и поглядите в сосуд с водой... Что вы видите?"
Скачать книгу [0.50 МБ]
Пирамида