представленье о нем заиметь. А коли нет человека такого, лучшим смерть
принять будет, чем у жалосливых и благодарностей ожидающих лекариться...
Следователь: -- Сурово говоришь, Андрей Николаевич! Даже если и прав ты
-- не бывать по-твоему. Мир такой, какой он есть, его не переделать...
Стоменов: -- А мир переделывать и надобности нет, он завсегда
справедливый выходит. Вот говор идет иногда, что в тюрьмах закон волчий
держится. Мне довелось однажды с вором разговор весть, так они как
говорят? Не жалей, не бойся, не проси... И слова эти верными будут, как
бы тебе обратного ни хотелось, но только это слова лишь, а по делу все
иное выходит и люди те много хуже волков выходят. Но Маг Смертный
жалости не знает, потому как Силу имеет... Он Смертную науку ведает,
посему и страха не терпит... И не просит, потому как Силы его лишает
деяние сие...
Кристо Ракшиев (дневники)...
...Сон неожиданно взорвался в моей голове ослепительной вспышкой.
Потный, мокрый, я лежал в своей постели, и мысли мои были светлы, как
никогда раньше. Ночной прохладный сквозняк торопливо пробирался сквозь
раскрытое окно, блики ползли по стене и умирали в углу комнаты. Я
прикидывал так и этак, но из ЕГО слов мой мир рассыпался снежною пылью.
Он был непрочен, этот ЕГО мир... И вдруг все сложилось в моей голове. Я
лежал и наслаждался этим. Я наслаждался ощущением собственного
ничтожества. Я восторгался красотою и великолепием его мира, который не
существовал для меня... Я парил над землей, переживая сумасшедший
восторг озарения. Его мир не существовал для меня... Его мир не
существует для многих... Ни для тебя, и ни для тебя, и ни для тебя --
суки вы, суки, сукины вы дети! Не для вас, понимаете!
Он говорит для всех, но не для каждого... Посмотри на себя, Сергей
Дмитрич! Может, для тебя? Может, вместишь? Фрейд, Фрейд, а ну-ка ты?
Уразумел? Я смеюсь в лицо своей убогости, я хохочу над вами всеми --
размазывающими свои сопли на паперти церквей...
Ты Маг, Кривошеев, и тебе не поклонюсь я... Но тому поклонюсь до земли,
чье сердце дрогнет и забьется в Силе небывалой! Ведь есть такой! Есть
такие! Кто путь пройти дерзнет, им поведанный, -- поклонюсь я поклоном
великим...
Шестнадцатый день допроса, четверг...
Стоменов: -- В 1941 году, когда война началась, попал один военный
немцам в лапы со всем своим отрядом. Угодили они под бомбежку лютую, ну
а опосля, кто в живых остался, всех в плен взяли. И пошли они по
лагерям немецким странствовать: Майданек, Освенцим, Бухенвальд...
Человечишко этот, которого Степаном кликали, до самого конца войны по
лагерям этим скитался, но выжил, в трубу не попал, от голоду не помер,
пулю свою не нашел. В сорок пятом, весной, сгребли многих -- и его в
том числе -- да и повели колоннами на баржу старую. План у немцев таков
был: загнать их всем скопом на судно это, трюмы задраить, вывести баржу
по реке да там их всех и потопить разом... Немец уже другой тогда был,
поверженный, равнодушный ко многому. Вот Степан и еще трое товарищей
его этим-то и воспользовались. Шмыгнули они в яму бомбовую, когда
колонна шла, и затаились -- а никто и внимания на это не обратил.
Свезло, значит. Ну они и бежать... В деревню какую-то забрели -- а там
нет никого, ни немца, ни жителя, совсем недавно ушли, еще пища на
столах теплая. Ну, сотоварищи Степановы на еду и набросились с
голодухи-то лагерной, а Степан чуть поел и говорит -- мол, будя,
ребята, а то помереть можно от сытости неожиданной, желудок не сдюжит.
Ребятки-то его не послушались и кушаньев вволю наели, да только прав
Степан оказался -- померли они все уже к ночи. Схоронил их Степан, сил
своих малых не пожалел, а тут и войско советское подоспело: хвать
Степана -- и в тыл с курьером, разбираться, значит, как он измудрился,
вражина, в лагерях-то фашистских оказаться. НКВД его быстро в оборот
взяло -- содрали одежу, да и спрашивают: "А где у тебя, родимый,
наколочка лагерная будет, а? В очередь на крематорий стоял? Стоял. А
наколочки номерной не имеешь, хотя у всех других имеется она. Как это
понимать прикажешь?" Степан говорит: -- "Хоть режьте меня, хоть
стреляйте без суда и следствиев, да только правду я говорю. Полк у меня
такой то, часть такая-то, проверьте". Проверили -- есть такое дела. Ну,
ему отметочку в документ -- и на фронт, шофером, мол, повоюй пока, а
живым останешься -- мы с тобой еще потолкуем. Сел Степан за баранку, да
так до Берлина ее и крутил исправно. Поправился немного на кашах-то
фронтовых. Пострелял даже малость, когда в засаду немецкую угодил. Из
рук чьих-то мертвых автомат взял, да и отстреливался, четырех немцев
положил. Автомат потом сдать пришлось, потому как не положено ему было.
А как только война закончилась -- его НКВД хвать, и по-новому допрос
ведет: как, почему, кто в живых еще остался, кто помер из людей, ему
известных, не завербован ли, ну и всякое такое еще...А еще спрашивают:
а не приходилось ли ему делов иметь с неким Кривошеевым, который в
лагере, ему известном доподлинно, надзор вел в учреждении особом,
которое измывательствами всякими занималось над людом лагерным... А-а,
навострил уши, Сергей Дмитрич, я вижу? Тогда дальше слухай.
Учреждение это славы особой не имело, потому как материалом людским
пользовалось весьма скупо и в живых никого не оставляло. Дела их были
для науки какой-то деянные: то человечка в ледяной воде держут, пока не
помрет, то оперируют без всякого послабления, то ядами особыми травят.
Выходило так, что Степан единственный свидетель был, который Кривошеева
узнать мог, потому как жив остался и умертвлен не был, как все другие,
в тех стенах побывавшие. А случилось ему Кривошеева этого при таких
обстоятельствах видеть: когда под бомбежку Степан попал, засел ему под
лопаткой осколок бомбовый. Да так неудачно, что наружу торчал, болел
страшно, гнил...
Приводят его в начале сорок второго к доктору -- а доктор и есть этот
самый Кривошеев. Повалил он Степана на табурет, да и в ухо ему шепчет:
"Ты, милок, к боли-то приготовсь, потому как инструмент у меня
Тэги:
Колдовство Чёрная магия
Скачать книгу [0.64 МБ]
Пирамида