привычкой он умудрился заработать себе в Лондоне дурное имя. Свет решил,
что чудовищно обедать куском баранины и сыра, а потом доставать сигару,
ценою в половину обеда.
Лам изучал наши графики, точно это была карта, а он пытается по ней
проложить путь из Бухары в Катманду!
Наконец он произнес: "Какой вроде бы долгий разрыв вот тут - 15 часов - с
девяти до двенадцати, не так ли?"
Он обратился за подтверждением к Мейзи, ибо, по его словам, он не силен в
арифметике.
Мейзи подхватила это абсурдное утверждение и с важным видом пересчитала
часы на пальцах.
Тон его голоса был скорбный, как будто его планы оказались серьезно
расстроены. То был еще один его трюк, часто сбивавший людей с толку. Мне
подсказали, что он имеет в виду, сверкающие глаза Лу.
Тогда я и испытал колоссальный шок, осознав, что это означает. Я тоже
подошел к таблицам с таким любопытством, точно никогда их раньше не видел.
Не нужно было обладать познаниями в математике, чтобы изложить ситуацию
понятным языком. За последние тридцать шесть часов крестики сгрудились в
нескольких местах, оставив зияющие пустоты. Иными словами невоздержанность
перестала проявляться регулярно. Я смотрел на таблицу, как будто передо
мною был призрак.
Лам повернул голову с подозрительной улыбочкой и посмотрел на меня
свысока. И вымолвил тут это необычное слово: "Kriegspiel".* (* Военная
игра - нем.)
Он застал меня врасплох. О чем, гром и молния, толкует этот человек? И
затем уже, мне мало-помалу стало ясно, что существует аналогия между этим
графиком и расположением частей на поле боя. Это стало очевидным, как
только я уловил этот образ.
Пока войска равномерно размещены вдоль линии фронта, это лишь время
окопного противостояния. Великие победы невозможны при таком положении
дел, как и великие поражения. Но если войска скопились в удобных точках,
собранные в крупные подвижные подразделения, становится возможным их
широкомасштабное уничтожение.
Когда английское каре прорвано, истребление его защитников происходит не
от снижения боевой мощи каждого отдельного солдата; его военная ценность
не уменьшается от потери нескольких человек в разгар атаки. Оно становится
никчемным, потому что его регулярное устройство было приведено в
беспорядок.
- В битве при Ватерлоо, - сказал Царь Лестригонов, отходя от стены и
возвращаясь к своему кофе, - Наполеон послал вперед Старую Гвардию.
Несколько минут спустя он воскликнул: "Они смешались!" И в отчаянии
поскакал с поля боя. Ему не было надобности дожидаться, когда их разобьют.
Дыхание Лу сделалось прерывистым и шумным. Суть тактики нашего друга была
ею понята.
Мы выглядели ужасающе больными; как раз в этот момент мы по-настоящему
мучились от героиновой потребности, но нас смущало присутствие Мейзи
Джэкобс. Мы не хотели принимать наркотик при ней. И все-таки мы знали, что
одержали победу. Остальное было делом недель, быть может месяцев; нам было
все равно. Мы были довольны, освоив принцип этого явления. Теперь будет
легче атаковать кучки этих крестиков, понемногу их устраняя.
Царь Лестригонов попросил Мейзи спеть. На наше счастье в комнате стояло
пианино "Бэби-гранд". Лам уселся за него и принялся ей аккомпанировать. Я
следил за работой ума этого человека, точно завороженный. Я все время
чему-то у него учился.
К примеру этот последний его поступок. Мы не могли выйти в нашем состоянии
на улицу, поэтому певица явилась позабавить нас взамен. А заодно он хотел
развернуть Мейзи к нам спиной, чтобы она не видела, как мы принимаем
героин.
Нам его и в самом деле страшно не хватало; и все же - как необычна
природа! - нам было не менее стыдно принимать его тайно, чем когда, еще
совсем недавно, мы принимали его в открытую.
Эта догадка молнией поразила меня.
Как уже говорилось, Лу и я, имели привычку скрывать эту процедуру друг от
друга, даже когда были вместе. Нам хотелось делать вид, будто мы
употребляем не так много героина, как было в действительности. Нет в мозге
такой нездоровой причуды, которую бы не развивало употребление наркотиков.
А Мейзи, тем временем, распевала своим глубоким контральто одно из самых
изысканных творений Верлена в английском переводе: "На приглушенных
струнах".
- Calm in the twilight of the lofty boughs
Pierce we our love with silence as we drowse;
Melt we our souls, hearts, senses in this shrine,
Vague languor of arbutus and of pine!
- Half-close your eyes, your arms upon your breast;
Banish for ever every interest!
The cradling breeze shall woo us, soft and sweet,
Ruffling the waves of velvet at your feet.
- When solemn night of swart oaks shall prevail
Voice our despair, musical nightingale!
Утонченные образы, столь неуловимые, и все же столь конкретные, наполнили
мой ум воспоминаниями о мечтах детства. С ними я припомнил возможности
любви и мира. Все это было мне знакомо, знакомо в самой настойчивой и
пленительной форме. Вот что предлагает природа; это чистое и экстатичное
блаженство является прирожденным правом человечества. Однако я, вместо
того, чтобы довольствоваться им, как оно есть, желал Искусственного Рая, и
променял на него реальные небеса. В природе коварно очаровывает даже
меланхолия. Я подумал о Китсе, посвятившем ей целую оду, и даже о
"Меланхолии, превосходящей все разумное" Джеймса Томсона, которую он
обожал и положил свое окровавленное сердце на ее алтарь. Верно сказал
Верлен: "Вырази наше отчаянье словами, о музыкальный соловей!"
Но когда химическая субстанция заменяет натуральный стимул, наше отчаяние
не пропоет никакой соловей. Даже крик грифа-стервятника не даст
представления о нестройном и ужасном хрипе нашего отчаяния. Наши души были
разодраны в клочья грязными рыболовными крючками, и их вопли лежали за
пределами гаммы обычных мучений человеческой души.
Была ли все еще возможность вернуться? Или мы навсегда лишились права
первородства, "за похлебку хуже той, которой давился Исав?"
Пирамида