особям из боязни повредить одно из них. Данное объяснение кланового тотема
вполне согласуется с последствиями, которые должно якобы возыметь
умерщвление представителя тотемного вида. «Однажды кто-то из аборигенов убил
ворону. Три или четыре дня спустя умер человек по имени Лерри из клана боортва
(то есть вороны). Хворал он уже несколько дней, но умерщвление уингонга
(тотема) ускорило его кончину». В данном случае убийство вороны стало
причиной смерти человека из клана вороны точно так же, как (когда речь шла о
половом тотеме) убийство летучей мыши вызвало смерть мужчины — летучей
мыши, а убийство совы — смерть женщины-совы. Равным образом убийство
нагуал вызывает смерть индейца Центральной Америки, умерщвление лесной
души — смерть калабарского негра, убийство таманиу — смерть жителя острова
Банкса, а гибель животного, в котором заключена душа сказочного волшебника
или великана,— смерть этого последнего.
Таким образом, ключ к предполагаемому отношению между человеком и его
тотемом дает, видимо, рассказ о великане, в груди у которого не было сердца.
Согласно этой теории, тотем является не более как вместилищем, в котором
человек хранит свою жизнь, подобно тому как Пунчкин хранил свою жизнь в
попугае, а Бидасари держала свою душу в золотой рыбе. Возражение, что, когда у
первобытного человека имеются два тотема — половой и клановый, жизнь его
также должна быть связана с двумя различными видами животных, так что
умерщвление представителя любого из них может повлечь за собой его смерть,
звучит неубедительно. Первобытный человек .рассуждает следующим образом: раз
в теле человека имеется несколько жизненных центров, почему меньшее число
таких центров должно быть вне тела? И если уж жизнь можно поместить на
хранение, то почему бы одну часть души не перенести в одно животное, другую —
в другое? На представление о делимости жизненной субстанции, другими словами,
о множественности душ наталкивали людей многие привычные факторы; его
разделяли и такие философы, как Платон, и первобытные люди. И только тогда,
когда, перестав быть квазинаучной гипотезой, понятие души становится
богословским догматом, люди начинают настаивать на ее существенной
неделимости и единстве. Что же касается первобытного человека, то он, не будучи
связан никакими догматами, волен объяснять факты при помощи допущения
такого числа душ, какое ему представляется необходимым. Карибы, к примеру,
полагали, что одна душа находится в голове, а другая — в сердце, а остальные
души — во всех местах, где они чувствовали биение пульса. Часть индейцев-
гидатса объясняет феномен постепенного умирания, когда сначала у человека
отмирают конечности, тем что есть четыре души, которые-де покидают тело не
одновременно, а одна за другой. Окончательная смерть наступает лишь после того,
как тело оставляют все четыре души. Часть даяков с острова Борнео и с
Малайского полуострова верит, что у человека есть семь душ. Альфуры из Посо на
острове Целебес придерживаются мнения, что у человека имеется три души.
Туземные обитатели Лаоса полагают, что тело является вместилищем тридцати
духов, которые находятся в руках, ногах, во рту, в глазах и т. д. Итак, с точки
зрения первобытного человека, в том, что одна из душ человека имеет своим
местопребыванием половой тотем, а другая — клановый, нет ничего
удивительного. Впрочем, как было отмечено выше, половые тотемы встречаются
исключительное Австралии, так что первобытный тотемист, как правило, не
нуждается в том, чтобы одновременно держать за пределами тела больше одной
души.
Если предложенное нами объяснение тотема как сосуда, в котором человек держит
свою душу или одну из своих душ, соответствует действительности, мы можем
надеяться обнаружить обладающую институтом тотема народность, каждый
представитель которой постоянно хранит, как минимум, одну из своих душ, чье
разрушение, по существующему поверью, повлечет за собой смерть ее владельца,
за пределами тела. Такой народностью являются батаки с острова Суматра. Ба-таки
разделены на экзогамные кланы
----------------
Экзогамный клан — родственный коллектив, между членами которого брачные
отношения запрещены.
со счетом родства по мужской линии; каждому клану запрещается употреблять в
пищу мясо определенного вида животных. Одному клану запрещено есть мясо
тигра, другому — мясо обезьяны, третьему— мясо крокодила, четвертому — мясо
собаки, пятому — мясо голубя, шестому — мясо белого буйвола, седьмому —
саранчу. В качестве причины воздержания от употребления в пищу мяса того или
иного животного члены клана приводят то обстоятельство, что они ведут свой род
от животных этого вида и что после смерти их души могут переселиться в этих
животных, или утверждают, что они или их предки в долгу перед этими
животными. В некоторых случаях клан носит имя животного. Таким образом,
тотемизм имеется у батаков в своей полной форме. Кроме того, батаки полагают,
что у них имеется семь, а по более скромным подсчетам — три души. Одна из душ
постоянно находится вне тела, и тем не менее, стоит ей умереть, и человек, как бы
далеко он ни находился, в тот же миг испустит дух. Автор, в работе которого
содержится упоминание об этом веровании, ни словом не упоминает о батакских
тотемах, но по аналогии с австралийскими, центральноамериканскими и
африканскими данными мы можем предположить, что пребывающая вне тела
душа, смерть которой влечет за собой смерть человека, находит себе пристанище в
тотемном животном или растении.
Этот взгляд нельзя опровергнуть ссылкой на то, что сами батаки прямо не
утверждают, что их внешние души пребывают в тотеме, и приводят в объяснение
кланового культа священных животных и растений совсем другие основания. Ведь
если первобытный человек всерьез верит, что его жизнь находится в зависимости
от существования какого-нибудь внешнего предмета, крайне мало вероятно, что он
раскроет чужестранцу свою тайну. Ведь во всем, что касается его интимной жизни
и глубинных верований, он отличается исключительной подозрительностью и
сдержанностью. Европейцы годами жили среди первобытных людей, и тем не
менее некоторые фундаментальные догматы их веры оставались для них тайной,
овладеть которой им нередко удавалось в результате какой-нибудь случайности.
Прежде всего дикаря неотвязно преследует панический страх, что его хотят
погубить с помощью колдовских чар. Он воображает, что все, что имеет хоть
малейшее отношение к его личности,— обрезки волос, ногтей, слюна, остатки
пищи, даже имя — колдун может использовать на его погибель и поэтому делает
все возможное, чтобы все это скрыть или уничтожить. Но если даже в вопросах,
которые имеют к его жизни лишь внешнее и отдаленное отношение, дикарь столь
скрытен и осторожен, то какую же сверхосторожность и непроницаемую
скрытность он должен проявлять там, где речь идет о главном оплоте всего его
существования! Когда принцесса в сказке осведомляется у великана о том, где он
хранит свою душу, тот часто дает лживые и уклончивые ответы, и исторгнуть у
него эту тайну удается не иначе, как после многих уговоров и льстивых уверений.
Своей ревнивой сдержанностью этот великан напоминает пугливого и скрытного
дикаря, которого никакая приманка не заставит открыть чужестранцу тайное
Пирамида