И тут я вдруг всем своим существом и совершенно
отчётливо почувствовал, что за мной давно уже, с той самой
минуты, как я вошёл в тайгу, пристально и довольно
бесцеремонно следят, — не десятки и не сотни, но многие
тысячи пар глаз, тысячи невидимых существ, или сущностей, или,
точнее сказать, “самостей”, живых душ, пребывающих во всём,
что было вокруг: в кустах, в траве, в деревьях, слегка
раскачиваемых лёгким и тёплым ветром с юга,— одним словом,
пребывающих во всём, что жило, что росло, и в чём мы, по
своему бесчувствию, эгоизму и человеческой заносчивости
ничуть не склонны даже и предполагать наличия живой души,
способной любить или ненавидеть, страдать и сострадать,
испытывать радость или боль...
Мне казалось, что они, те, кто наблюдал за мной, пытаются
определить, кто я для них: друг? враг? или просто некое
нейтральное, хотя и экзотического вида существо, непонятно для
какой надобности вторгшееся на их территорию, в их владения?
Их, в напряжённой сосредоточенности наблюдавших за
мной, пристально следивших за каждым моим шагом, за каждым
моим движением, было так много,— так неисчислимо много! —
что все они вскоре слились в моём восприятии в нечто единое, в
живую Тайгу-как-таковую.
Наконец Тайга, как мне показалось, вынесла свой вердикт
по отношению к вторгшемуся в неё пришельцу: это — человек,
это — враг, это Тот-кто-убивает-живое.
Внезапный, пришедший как бы ниоткуда порыв ветра
прошумел в кронах деревьев, приведя в хаотическое движение
сучковатые ветви сосен и пихт. Два-три могучих ствола едва
заметно качнулись и угрожающе заскрипели,— но тотчас
замерли, как только я, обернувшись, попытался найти их глазами.
И тогда я, наконец, не то что бы вполне отчётливо осознал,
но, скорее, “почуял нутром”, что я, как человек, вызываю у тайги
такие же чувства, какие испытывает не до конца добитая жертва
по отношению к своему убийце: ужас, ненависть и отчаяние. И
это было невыразимо горькое открытие.
“Почему?! За что?!”— думал я. — “Ведь я не желаю ей,
Тайге, никакого зла! Ведь я, наоборот, люблю её,— иначе зачем
бы я пришёл к ней, вошёл в неё? Почему же я (я!) вызываю в ней
такой ужас и такую ненависть по отношению к себе?!”
Моя обида была глубока и, как мне тогда казалось,
справедлива. Я сел на рюкзак, достал сигареты — и замер с
горящей спичкой в руке,— до тех пор, пока она не обожгла мне
пальцы и не погасла.
Да! Я наконец-то понял, что и я сам, только лишь потому,
что я — человек, разделяю ответственность со всеми
остальными людьми на Земле за все те чудовищные
преступления против живой природы, которые до моего рождения
и после него были совершены и продолжают совершаться
представителями одного со мной биологического вида: двуногих
всеядных и хордовых, входящих в тайгу, саванны и джунгли с
топорами и бензопилами, с карабинами и ножами.
Моё племя — племя жестоких и беспощадных убийц, и
поэтому, хотя сам я и не принимаю непосредственного участия в
злодеяниях моих сородичей, я всё-таки виновен не меньше, чем
действительные убийцы. Ведь также и я, как и мы все, ежедневно
пользуюсь плодами этих неискуплённых преступлений:
Мои ботинки и ремень сделаны из кожи, содранной с
убитого зверя. Я живу в домах, сооружённых из убитых деревьев.
Я ем хлеб, выращенный на месте сведённого леса. Я пью молоко,
выжатое из коровы, ничуть не задумываясь над тем, жива ли она
ещё, или её уже забили на живодёрне. В кармане моей куртки
лежит коробок спичек, при помощи каждой из которых я способен
испепелить всё живое на десятки километров вокруг и превратить
пол-тайги в обугленную пустыню...
Вот почему Тайге всё равно, кто я: “сентиментальный
путешественник” или браконьер, безобидный турист или маньяк-
поджигатель. Главное, что я — человек: Тот-кто-истребляет-всё-
живое-вокруг. Поэтому я — враг, я тот, кто внушает ей страх,
ненависть и отчаяние.
Я схватил свой рюкзак и, объятый ужасом, почти в
беспамятстве, не разбирая пути, начал спуск с горы, цепляясь за
какие-то ветки, сучья, колючки, то и дело теряя равновесие и
налетая с размаху на стволы деревьев, каждую секунду рискуя
окончательно низвергнуться вниз, на дно ущелья, со свёрнутой
шеей, с переломанными руками, ногами, рёбрами...
И вот, где-то на полпути к подножию горы произошло то,
чего я больше всего боялся: запнувшись о какую-то корягу, я
сорвался и, безуспешно пытаясь ухватиться за что-нибудь, начал
беспорядочное падение, кубарем вниз, навстречу
каменистому дну ущелья, навстречу смерти...
Когда я пришел в себя, то первым моим чувством
была пронзительная боль в левой ноге пониже колена. Я открыл
глаза и сначала ничего не увидел вокруг себя. Чуть позже я
приметил две-три звезды, едва просвечивающие сквозь густую
крону кедровой сосны, остановившей моё падение, и по ним
определил, что, если я всё ещё на этом свете, то сейчас, должно
быть, глубокая ночь. Всё тело ныло от ушибов и ссадин, но кроме
распухшей от вывиха и спазма мышц левой ноги,
других серьёзных травм я не обнаружил. Но это мало меня
утешило, так как с такой ногой у меня, заблудившегося в тайге,
всё равно не было практически никаких шансов на спасение. Я
попытался было приподняться, но нестерпимая боль в ноге
тотчас опрокинула меня назад.
“Ну вот и всё, конец”,— подумал я без особенного
страха, внутренне уже готовый смириться со своей судьбой.
Мне трудно говорить о том, что произошло спустя каких-
нибудь десять минут, так как я отдаю себе отчёт в том,
Пирамида