-- А зачем нагваль Элиас принес их?
-- Они сами его об этом попросили.
-- Зачем?
Разведя руками, смотритель прервал мои исследования и
пригласил меня заняться обедом. Его нежелание удовлетворить мое
любопытство только усилило мой интерес. Я не могла понять,
почему он не хочет говорить об этих хитроумных штуках, а только
уклоняется от ответов. Ведь он запросто мог все мне рассказать.
Мы быстро покончили с обедом и он попросил меня достать
его раскладную койку из кладовки. Зная его вкусы, я разложила
ее перед занавешенной французской дверью. Удовлетворенно
вздохнув, он лег, откинув голову на маленькую квадратную
подушку, наполненную сушеными бобами и маисовыми зернами,
которая была пришита в изголовье. Он утверждал, что она
приносит сладкие сны.
-- Теперь я готов немного вздремнуть, -- сказал он,
отпуская ремень на своих штанах.
Это был вежливый способ отделаться от меня.
Раздосадованная его отказом говорить о скульптурах, я
свалила нашу посуду на поднос и вылетела из комнаты. Его храп
провожал меня всю дорогу до кухни.
Из патио слышался звон гитарных струн.
Я машинально потянулась за фонариком, который держала
возле гамака, и посмотрела на часы. Было немногим за полночь.
Завернувшись потуже в одеяло, я на цыпочках вышла в коридор,
ведущий в патио.
Посреди дворика какой-то мужчина, сидя на тростниковом
стуле, играл на гитаре. Я не могла видеть его лица, но знала,
что это все тот же Исидоро Балтасар, и я уже видела и слышал
1000
а
его, когда попала сюда впервые. Как и тогда, заметив меня,
мужчина сразу перестал играть, поднялся со стула и вошел в дом.
Едва я вернулась в свою комнату, как он снова начал
перебирать струны. Я уже задремала, когда услышала его чистый
сильный голос. Он пел, обращаясь к ветру, маня его из глубины
молчания и пустоты.
И, словно откликаясь на его печальный зов, ветер набирал
силу. Он свистел в ветвях чапарраля, срывал сухие листья с
деревьев и, шурша, сметал их в кучи напротив дома.
Рывком я открыла дверь в патио. Ветер заполнил комнату
невыразимой печалью. В ней не было слез, но лишь меланхолия
одиночества и пустоты, праха и древних теней. Ветер с легкостью
кружил по комнате. Я ловила его каждым движением легких. Он
оседал у меня в груди, и чем глубже я дышала, тем легче себя
чувствовала.
Я вышла наружу и, пробираясь между высокими кустами,
направилась за дом. Луна ярко освещала выбеленные стены домика
и широкую открытую лужайку, расчищенную от леса. Опасаясь, что
меня могут заметить, я перебегала от дерева к дереву и, прячась
в густой, тени крон, наконец добралась до двух цветущих
апельсинов за стеной, прикрывающей дорожку к домику.
Из-за чапарраля ветер доносил звуки легкого смеха и
неясные обрывки разговора. Собрав все свое мужество, я дерзко
ринулась вдоль дорожки и очутилась перед дверью маленького
темного дома. Дрожа от волнения, я пробралась к открытому окну
и узнала голоса Делии и Флоринды. Но край окна был слишком
высоко, и мне не было видно, что они делают.
Я ожидала услышать что-нибудь значительное, откровение,
которое поразило бы мой разум, привело бы меня в восторг и
помогло бы мне в том, ради чего я была здесь -- победить мою
неспособность к сновидению. Но они только сплетничали, и я
настолько увлеклась их злорадными перешептываниями, что
несколько раз рассмеялась вслух, забыв об осторожности.
Сначала я думала, что они болтают о ком-то постороннем,
однако, прислушавшись, поняла, что речь идет о женщинах --
сновидящих и наиболее язвительные замечания направлены против
Нелиды.
Они говорили, что после стольких лет она все еще
неспособна уйти из объятий этого мира. Она не только полна
самодовольства -- они утверждали, что она целыми днями торчит
перед зеркалом -- но еще и похотлива. Она делает все, что в ее
силах, чтобы быть сексуально привлекательной и соблазнить
нагваля Мариано Аурелиано. Одна из женщин злорадно заметила,
что, в конце концов, она единственная, кто может пристроить его
чудовищный возбужденный член.
Затем они заговорили о Кларе. Они назвали ее важной
слонихой, считающей своей обязанностью одарить каждого
благодеянием. Объектом ее внимания в данный момент был нагваль
Исидоро Балтасар, и она собиралась преподнести ему свое
обнаженное тело. Не для того, чтобы отдаваться, а лишь только
чтобы демонстрировать: один раз утром и один раз в сумерках.
Она была убеждена, что таким образом познает сексуальную удаль
молодого нагваля.
Дальше речь пошла о Зулейке. Они сказали, что у нее мания
считать себя святой, девой Марией. Ее так называемая духовность
-- не что иное, как безумие. Время от времени разум покидает ее
и, когда бы ни случился такой припадок помешательства, она
начинает мыть весь дом снизу доверху, даже камни в патио и на
поляне.
Затем настала очередь Хермелинды. Ее изобразили как очень
рассудительную, очень правильную -- настоящую представительницу
средних классов. Как и Нелида, она спустя столько лет не могла
удержаться от стремления быть идеальной женщиной и безупречной
домохозяйкой. Хотя она совсем не умела готовить и шить,
занимать гостей беседой или игрой на фортепиано, она хотела, --
говорили они смеясь, -- чтобы ее считали образцом
женственности, как Нелида хотела выглядеть капризной и озорной.
-- Если хотя бы две из них объединят свои способности, --
заметил чей-то голос, -- то получится женщина, идеальная для
Пирамида